Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

В провинции наказать могли и приказных, и судей, хотя и с учетом их различия в социальном статусе. Например, в 1663 году орловский губной староста был посажен в тюрьму на неделю за то, что отправил в Москву отписку с ошибкой в царском имени, а его дьячок, который прочел ее вслух перед судьями вышестоящего приказа, был «сняв рубашку (для усиления наказания. – Примеч. авт. ), вместо кнута, бит батоги». В 1666 году воевода в Сапожке также отправил в Москву отписку, в которой титул царя был написан с ошибкой. В Разрядном приказе ему пригрозили битьем кнута, но, учитывая его «простоту и неразумие», «пожаловали» его и заменили наказание на символические два дня тюрьмы. Однако подьячего, допустившего эту оплошность, безжалостно били батогами. В 1669 году можайский воевода без злого умысла отправил в Москву доездные сказки, в которых была написана некая «непристойная речь». За это Разрядный приказ сурово отчитал его – воевода получил день тюрьмы за то, что принял этот документ, а подьячего приказали бить батогами «нещадно». Еще строже отчитали полкового воеводу в 1670 году за использование неверной терминологии в описании прибытия посланника от царя («а писать тебе было тебе, что прислан от нас, великого государя, стольник с милостивым словом, а не о здоровье спрашивать»). За такую невинную подмену в Разрядном приказе назвали воеводу «дьячишком, страдником, и страдничьим сыном, и плутишком» и напомнили ему, что за подобное поведение он подлежит жестокому телесному наказанию, о котором последует соответствующий указ [148]. Приказные люди усвоили эти правила, судя по казусу, произошедшему в 1669 году. Подьячий Разрядного приказа увидел официальные документы в лавке торговца шелком, прямо направился к подьячему, ответственному за создание этих документов, и сразу же объявил ему о нарушении режима безопасности. Они тут же пошли на рынок и обнаружили и купца, и документы, которые они идентифицировали как черновики приказной документации. При расспросе купец показал, что выменял их у одной вдовы в обмен на шелк и использовал черновики как оберточную бумагу. Он заявил, что не знал, что держать такие документы запрещено. В ответ приказные судьи не только приговорили наказать его, но и распорядились «учинить заказ» всем старостам торговых рядов, чтобы купцы не покупали писаную бумагу, если это «письма приказные, а не ученические». В случае нарушения этого правила ответственность возлагалась на торговых старост, которым было обещано «жестокое наказанье – торговая казнь» [149].

Все это может показаться мелкими нарушениями, и в идеале правовая культура, подразумевавшая уважение закона и признание власти царя, должна была усвоиться настолько хорошо, чтобы мелкие ошибки стали бы простительны. Но в данном случае это – очевидные свидетельства намерения Москвы внедрить единую бюрократическую культуру и закон. Централизованное Московское государство полагалось на своих бюрократов в снабжении постоянно действующей судебной экспертизы. Военная элита обеспечивала символическое лидерство, а бюрократы обладали реальной властью за кулисами. Драматическим проявлением подобного соотношения стал приговор 1634 года за измену воеводы Михаила Борисовича Шеина. Обращаясь к двум дьякам его штаба, вердикт гласил: Шеин «вас не слушивал ни в чем и вас лаел и позорил и были вы у него хуже сторожей и воли вам никому ни в чем не давал, что кому велел делать, то и делали всё неволею». Дьяки были освобождены, а полководец – казнен [150].

Очевидно, что дьяки обеспечивали судей из служилых людей юридическими знаниями и навыками в местных и приказных судах. Но кто мог проконсультировать тяжущихся? Дела показывают, что челобитчики из всех социальных слоев, даже из самых низших, и даже те, кто не умел подписать свое имя, заполняли необходимые документы, применяя правильную терминологию и приводя необходимые ссылки на законы. Например, знание законов тяжущимися или теми, кто составлял их прошения, показывают их просьбы прислать пристава для осмотра тела или задержки подозреваемых [151]. В 1649 году один дворянин жаловался, указывая на законодательные основания применения пытки, что его сына пытали «без суда, и без сыску, и бес поличново». В деле 1651 года сохранилась просьба солдата о приведении в исполнение приговора относительно двух человек, участвовавших в нападении, повлекшем гибель одного из нападавших. В его челобитной используется юридическая фразеология (обвиняемые названы «ведомыми ворами») и даже расхожий оборот – «чтобы впредь им было неповадно воровать и по дорогам людей стеречь и побивать». Здесь очевидна рука знающего подьячего. Также в 1651 году обвиняемый в убийстве сначала заявил о том, что это была самооборона (что уменьшило бы его вину). На очной ставке с жалобщиками, однако, он отказался от своих показаний. Кажется, что первое заявление было сделано так, чтобы соответствовать закону, возможно, по подсказке профессионала [152].