Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Как мы пытались показать в главе 14, в русской церкви не выработалась, в отличие от латинского христианства, риторика религиозной санкции насилия. Она не знала крестовых походов; дискурс об иноверцах отличался сдержанностью сравнительно со средневековой западной теологией. С XVI до раннего XVIII века обращение покоренных народов оставалось в политике по отношению к ним второстепенной задачей; к традиционным религиям и местным религиозным обычаям относились с терпимостью [1105]. Православная церковь чувствительно воспринимала даже изображения насилия и потому избегала их. В то время как в позднее Средневековье и раннее Новое время в европейском изобразительном искусстве живописали сцены страстей Христовых и казней других христианских мучеников, восточнохристианская иконография представляла святых статичными, а распятого Христа блаженным и прекрасным в смерти. В мире визуального не было реалистического изображения насилия – за исключением Лицевого свода середины XVI века с его многочисленными миниатюрами битв и казней, который существовал в единственном экземпляре, не покидавшем кремлевского архива. В XVI веке в русскую религиозную книжность проникли апокалиптические ощущения, и некоторые тексты в высокой степени проникнутые насилием, как Откровение Иоанна Богослова, часто включались в составляемые сборники. Но иллюминирование сцен апокалипсиса фокусировалось на торжествующем сонме праведников, а не на кровавой битве Армагеддона; оно отличалось эзотерическим символизмом – дистанция огромного размера от ужасающе наглядной светской и сакральной образности европейских гравюр того времени. Даже после того как в XVIII веке в России получила широкое развитие светская живопись, в арсенале ее сюжетов поразительно отсутствие сцен насилия [1106]. Социальное воздействие визуального искусства трудно вычленить, но, наверное, его стоит принять во внимание в свете православной моральной философии XVIII века, запрета смертной казни императрицей Елизаветой и пенитенциарной практики XIX века. Возможно, эти факторы – имперская «политика различий», слабая рецепция римского права, православная нравственная философия (по крайней мере в XVIII веке), предпочтение красоты перед насилием, триумфа перед борьбой в визуальной культуре – внесли свой вклад в то, что государственно-санкционированное насилие действовало в России иначе, чем в европейских странах раннего Нового времени.

В этой книге мы попытались обосновать, что в существенных аспектах модели государственного строительства, местного управления и судопроизводства Россия раннего Нового времени не выбивалась из ряда современных ей государств Европы, включая Османскую империю, насколько мы можем судить на основании источников. На базовом уровне судопроизводство в государствах раннего Нового времени имело много общих черт. Централизующимся государствам в Европе приходилось иметь дело с устоявшимися социальными группами и основаниями для солидарности: аристократией, дворянством, гильдиями, сильными региональными обычаями – и вследствие этого действовать с определенными ограничениями, чтобы отвечать местным интересам. В России происходило то же самое – но по противоположным причинам. В России XVI–XVII веков государство располагало слишком узкими кадрами в аппарате управления пространной и редконаселенной империи для удовлетворения своих потребностей без опоры на местных жителей, предоставлявших персонал назначенным из центра чиновникам и выполнявших их поручения. Здесь суровость закона также могла быть снижена. Итак, разные обстоятельства – и один результат на выходе. Такое характерное для раннего Нового времени взаимодействие государства и общества в достаточной мере удовлетворяло обе стороны, чтобы поддерживать стабильность и выполнение целей, поставленных государством.

Наше исследование также показывает, что в раннее Новое время Россия имела фиксированное право и функциональную систему юстиции. По европейским меркам она не отличалась ни чрезмерной жестокостью, ни произволом в применении закона. Правосудие могло быть медлительным, его можно было подкупить взяткой, но система не была сонмищем ничем не ограниченных сатрапий, самосуда или неконтролируемой жестокости; Россия не была страной деспотизма.

Люди, со своей стороны, мобилизовывались для защиты индивидуальных или групповых интересов при помощи тяжб или коллективных челобитных. Население принимало условия государственной легитимности, сдавая властям соседей, заподозренных в измене, отбывая сроки своей выборной службы при суде. Люди манипулировали своими тяжбами, били челом о перенесении дел в иной суд, жаловались на коррупцию. Во взаимодействии с судами они создали суровую правовую культуру. Русские люди нашего времени, может быть, слишком пренебрежительно относятся к собственному правовому наследию. Они слишком впечатлены «дыбой и кнутом», традицией доносительства, горечью от повсеместной чиновничьей коррупции. Между тем в повседневной практике структуры права и правосознания Московского государства строились с учетом тонких нюансов и с достаточной пластичностью и соответствовали тогдашним стратегиям государственного строительства и управления.