Маргарита Макарова - Московское любомудрие

Однако в начале 40-х годов шёл ещё свободный спор представителей обоих «партий», окончательно не разошедшихся друг с другом и не успевших ещё обратить на себя внимание правительства. История России и история Европы, прошлое и его оценка стали одним из камней в баррикаде, разъединившей этих «друзей-врагов». И это не случайно. «История поглотила внимание всего человечества, – замечал Герцен, – и тем сильнее развивается жадное пытание прошедшего, чем яснее видят, что былое пророчествует, что, устремляя взгляд назад, – мы, как Янус, смотрим вперёд».

Вывод Чаадаева о вторичности и незначительности исторической судьбы России становился звеном в логической цепи, завершившейся «негативным патриотизмом». Нет прошлого – нет и будущего. Благо России, движение вперёд должно было заключаться, по мнению западников, в коренной ломке самобытной жизни, органической переделке её по образу европейских традиций и в усвоении достижений западных цивилизаций, имевших настоящую. Яркую, полную событий и фактов историю.

Этот призыв к всецелому копированию европейского пути, не учитывающий и отбрасывающий особенности, отличия внутренней жизни народа и государства, вызвал острую реакцию в среде многих писателей и мыслителей, и способствовал ускорению кристаллизации зарождавшегося славянофильского направления.

Но, наверное, одним из первых, высказавших упрёк «единственному другу», был Пушкин. За несколько месяцев до гибели в не отправленном послании к Чаадаеву поэт решительно опроверг доводы «философического письма» об исторической ничтожности России: «Войны Олега и Святослава и даже отдельные усобицы – разве это не жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов. Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству, к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон?…Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустырям, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особе существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».

«Но, – заверял Пушкин Чаадаева, – клянусь честью, что ни за что на свете я бы не хотел переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

Взгляд славянофилов на русскую историю во многом отличался от пушкинского, но так же, как и Пушкин, они стремились показать, что не всё на историческом пути России было плохо, хотя подходили к этому выводу с иной стороны. Для опровержения необходимости подражательности и обоснования возможности самостоятельного развития представители «московской партии» стремились к более многостороннему изучению прошлого, к более объективной его оценке.

В старом есть то, замечает Хомяков, чего нет в новом; неплохо бы поглубже узнать это старое. Русская история становится предметом пристального изучения Хомякова, Ивана Киреевского, Аксакова, Самарина. Пётр Киреевский собранием народных песен по-своему опровергал мысль Чаадаева о русском прошлом, показывая «грациозные образы в памяти народа» и «мощные поучения в его преданиях», находя в фольклоре «почтенные памятники», воссоздающие героизм величие национальных исторических событий. Параллельно поискам отличительных и своеобразных черт в прошедшем и современном развитии России «московская партия» разрабатывала свою отрицательную оценку европейской цивилизации по различным аспектам: религиозным, нравственным, экономическим, правовым, юридическим.

Карикатурно, по мнению Ивана Киреевского, выглядят европейские начала, взятые отдельно от прежней жизни и положенные в основание нового народа. Казалось, восклицал он, какая блистательная судьба предстоит Соединённым Штатам. Однако «развились одни внешние формы общества и лишённые внутреннего источника жизни, под наружною механикой задавили человека. Явное презрение всякого мышления, не ведущего к материальным выгодам, мелочные личности без общих основ, пухлые фразы с самым узким смыслом, осквернение святых слов: человеколюбия, отчества, общественного блага, народности, до того, что употребление их сделалось даже не ханжество, но простой общепринятый штемпель корыстных расчётов; наружное уважение к внешней стороне законов, при самом наглом их нарушении; дух сообщества из личных выгод, при некраснеющей неверности соединившихся лиц, при явном неуважении всех нравственных начал».