Дмитрий Строгов - История. Тысячелетие обмана

Однако при всем этом литература в России долгое время оставалась той областью, где общественная мысль могла подавать хоть какие-то признаки жизни, с трудом пробиваясь сквозь препоны запретов, цензуры и навязываемых идей.

Практически каждый образованный человек в России знает фразу М. Цветаевой о том, что «Пушкин – это наше все». А лет за 30 до ее слов Ф. Достоевский в своей «пушкинской» речи произнес: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа. И пророческое. И никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин». Вся русская литература, по мнению Достоевского, вышла из Пушкина. В чем же здесь дело и что имелось в виду?

Все творчество великого русского поэта, все его произведения пронизаны идеями гуманизма. В их центре всегда стоит обычный, простой человек, носитель той самой «искры божией». Но он не только стоит в центре, он одновременно еще является и мерилом всего. Нравственный закон у Пушкина – высший закон не только человеческого бытия, но и объективный закон вселенной. Никто и ничто не может его нарушать безнаказанно. Само мироздание мстит такому человеку, приводя его к неизбежному наказанию: жизненному краху или гибели. Об этом все произведения Пушкина – от лирики и поэм до драматургических произведений и прозы. Нельзя достичь благой цели негодными средствами. Данное утверждение у Пушкина звучит четко и безапелляционно. Надо сказать, что нигде и никогда в мировой культуре не было в столь отчетливой и одновременно рельефной форме провозглашена данная максима. Все последующее развитие русской литературы шло именно в направлении, указанном Пушкиным, а еще точнее – в осознанном им и четко очерченном русле русского духа. Все душевные терзания героев Тургенева, Лескова, Толстого, Достоевского, Чехова – есть не что иное, как попытки соотнести собственную жизнь с этим самым нравственным началом, измерить общественные установления мерилом милосердия и человеколюбия. Любой человек, каким бы он ни был, пусть это даже гоголевский Акакий Акакиевич или старуха-процентщица из «Преступления и наказания», есть «образ божий» и имеет право на жизнь.

К. Леонтьев, говоря о Возрождении, как-то сказал, что «Пушкин для России и был Возрождением». Отчасти это справедливо. Но лишь отчасти. Дело в том, что само европейское Возрождение было вовсе не равно пушкинскому гуманистическому взгляду на мир. Оно проходило под знаменем секуляризации жизни, т. е. вывода ее из-под гнетущей власти церкви и религиозных догм. Именно это являлось главным. Появлялись национальные государства, которые освобождались от деспотизма Ватикана. Человек в новой системе мироздания также становился мерилом жизни. Но это был совсем другой человек. Здесь он понимался не как «тварь божья», а как вполне земное, греховное и часто безбожное существо – со всеми своими пороками и набором не совсем привлекательных качеств. Избавляясь от религиозных пут и отвергая католические каноны, во многом к тому времени дискредитированные институтом «папства» и политической практикой Ватикана, деятели Возрождения зачастую ничего не предлагали взамен. Свобода оборачивалась в том числе и свободой от любой морали. Мемуары Челлини, произведения Рабле, Чосера, Боккаччо и многих других авторов зачастую поэтизировали низменный быт и давали примеры настоящего аморализма. Европейское Возрождение – это торжество человека, но человека безбожного. Особенно ярким примером торжества подобного «возрожденческого духа» являлись сочинения Никколо Макиавелли (напр., небезызвестный «Государь»), в которых автор давал наставления тем, кто занимается политикой и государственным управлением. Вот лишь несколько таких «советов»:

«У государя никогда не бывает недостатка в законных причинах для нарушения своих обещаний».

«Управляя людьми, их нужно либо купать в ласке, либо подавлять».

«За легкие обиды подданные начнут мстить, но за тяжкие обиды мстить не станут».

«Создание колоний обычно обходится совсем недорого. Те, кто живет в колониях, обычно верны своему правителю и не настроены вредить ему, а те, чьи интересы государь затронул, не могут ему навредить в силу своей бедности и разрозненности».

«Завоеватель должен стать главой и защитником менее могущественных соседей, в то же время стараясь ослабить тех, чья сила начинает возрастать».