Марк Вишняк - Дань прошлому

У меня не было никаких обязательных занятий и потому, когда мне предложили выступить казенным защитником, то есть по назначению суда защищать подсудимого, не имеющего возможности пригласить адвоката по собственному выбору, я охотно согласился. Первыми - и последними - клиентами моими были двое парней рецидивистов "домушников", забравшихся на чердак и унесших оттуда белье. Что они белье украли, не было никаких сомнений. Но они упорно запирались и при свидании со мной заявили, что отказываются судиться "в сознании". Исходя из этого, я стал готовиться к защите: собрал, что мог, из "доктрины" и сенатской практики о том, какое помещение может считаться обитаемым, является ли им чердак вообще и данный в частности и т. п.

Облачившись в чужой фрак и пригласив Василия Дистлера, приятеля эс-эра и сибирского адвоката, присутствовать в качестве свидетеля моего выступления, явился я в заседание московского окружного суда с присяжными заседателями. Председательствовал гроза молодой адвокатуры - товарищ председателя Салов. Он был известен бесцеремонным обращением с защитниками, особенно с молодыми и малоопытными. Я робел больше, чем когда таскал бомбы, и почти обомлел, когда на грозный опрос председательствующего;

- Подсудимый, признаете вы себя виновным? - услышал совершенно неожиданный положительный ответ.

- Да, признаю, - ответил и второй. Произошло то, что "с обратным знаком" случилось на первой защите у Карабчевского. Он описал, как его подзащитный, на предварительном следствии признававший свою вину, на суде от своего признания отказался. Сознание моих подзащитных застало меня врасплох, совершенно неподготовленным. Мой противник, прокурор, удовлетворенный тем, что подсудимые сознались, не стал долго занимать внимание присяжных: дело ясно, преступление установлено, вина признана, присяжным остается лишь вынести обвинительный вердикт.

Слово было предоставлено мне. И так как ничего другого, кроме того, что я надумал и подготовил, я был не в состоянии сказать, моя речь сводилась по существу к тому, что подсудимые сами не понимают, в чем сознаются. Заявляя "да, виновен", подсудимый не отдает себе отчета в том, что доктрина, закон и судебная практика понимают под "обитаемым помещением", проникновение в которое карается суровее, как проявление агрессивной преступной воли, что в данном случае чердак был необитаем и, потому, подсудимые, чистосердечно признавшие свою вину, подлежат, конечно, каре, но более мягкой, чем та, которая предусмотрена Уложением о наказаниях и на которой настаивает обвинитель.

Судебное следствие кончилось, и Салов приступил к председательскому напутствию присяжных. Он начал так:

- Господин защитник говорил вам, - затем последовало упрощенное воспроизведение, не без издевки, моих соображений. - Не обращайте на них, господа присяжные заседатели, никакого внимания. Прокурор вам разъяснил, следовало пространное и сочувственное изложение того, что говорил обвинитель.

Тем не менее, дело кончилось более чем благополучно для моих подзащитных и, тем самым, для меня. Присяжные признали подсудимых виновными, но в качестве наказания применили к ним менее суровый Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Несмотря на рецидив, домушники отделались всего шестью месяцами тюрьмы, были очень довольны и благодарили меня.

Снова пришлось убедиться на опыте, что и министерство юстиции, как и ведомство народного просвещения и военное, находятся в разладе с министерством внутренних дел. В то самое время, когда меня разыскивали Охрана и департамент полиции, я мог публично выступить в столичном суде и явиться как бы составной частицей аппарата публичной власти. Да, далеко было самодержавию до всеохватывающего тоталитаризма!

Приближался конец года. Мы решили ехать заграницу - провести с некоторым запозданием свой "медовый месяц", а потом поселиться где-нибудь более прочно. Шер "выправил" на свое имя заграничный паспорт, и я благополучно проехал с его паспортом в Берлин. По получении от меня телеграммы выехала туда и жена. Было неприветливо, холодно, ветрено и сыро не только в Берлине, но и в Милане. Общая картина радикально изменилась за те несколько часов, которые отделяли Милан от Генуи и итальянской Ривьеры. Поздним вечером вышли мы из вагона в Нерви и сразу очутились в пальмовой аллее. Высоко в небе сверкали яркие звезды. Было тепло. Чувствовался аромат олеандра, магнолий и других цветов и деревьев.