Андрей Синельников - Крах империи евреев

Вот так, «во славу Божию, веры и распространению добродетелей» ширилась Реформация. К собственному удивлению, в ходе расследования мы увидели, что не совсем во славу того чего нам преподносят сейчас, немного не той Веры и не тех добродетелей предполагали свою перестройку гуманисты. То, что нам преподносят сейчас – это история победителей.

С самого начала Возрождение и его важнейшее орудие – гуманизм неожиданно обнаружили свойственную им двойственность амбивалентность и вновь пробудили подавленный до времени «соблазн язычества», то есть именно ту древнюю Веру во множество Богов, к которой призывали Реформаторы и которую всячески вытравливали из памяти народной. Веру в Богов, у которых эти народы были сыновьями и внуками, а не покорными агнцами. Именно ее теперь историки называют «язычеством». Действительно, разве не подразумевает сам термин «гуманизм», возникший, впрочем, значительно позже обозначаемого им явления, опасного стремления полностью довериться лишь человеку и изгнать из поля зрения все, кроме него одного? Первым, кто пошел по этому пути, стали люди искусства. Присмотритесь к косвенным уликам того времени – картинам и скульптурам и вы сами увидите, что искусство в это время становится по существу языческим, точнее, приоткрывает свое языческое лицо. Оно превозносит наготу мужского и женского тела, упивается чувственным содержанием форм. Краски и прочие материалы становятся гораздо утонченнее по сравнению с суровым и сдержанным средневековым искусством предыдущих лет. Рафаэль использовал свою любовницу Форнарину в качестве модели для образа Девы Марии, а еще раньше Жан Фуке изобразил фаворитку французского короля Карла VII Агнессу Сорель, держащей на руках Младенца Иисуса. Возвращение к языческому пантеону, особенно к образу Богини-Матери, Нашей Госпожи безусловно, свидетельствовало о том, что взоры гуманистов от искусства устремились куда-то за пределы насаждаемого христианства.

Еще более беспокоящий факт: сама мысль человека становится чувствительной к этому самому язычеству. Ее манит причудливо преломленный сквозь призму времени образ соразмерной и мудрой философии, причем как языческой, так и христианской, ибо сюда же относится идеализированное представление о ранней Вере, украшенной всеми возможными добродетелями. Но в то же время ширится круг «античных философов», стоящих на платформе практицизма. Появляется Падуанская неоаристотелевская школа. Университет в Падуе открыто усомнился в бессмертии души и в чудесах, и выдвинул сомнительную теорию двойственной истины.

Эти идеи оказали глубокое влияние на умы гуманистов эпохи Возрождения, поскольку они удовлетворяли потребность в чисто рассудочном знании и отрицали очевидную для зрелого средневековья необходимость гармонического сочетания разума и веры. Античные «древние мыслители» воспринимались как современники, потому что и были таковыми для тех, кто их изобрел. Не случайно имя Аристотеля фигурирует в характерных для того времени дебатах, как, например, спор об индейцах.

Новый образ мыслей демонстрирует и Никколо Макиавелли флорентиец, создавший образ идеального государя и предложивший его в качестве примера для подражания вниманию Цезаря Борджиа. Преследуя цель поддержания сепаратизма и сохранения единства родины в отдельно взятом регионе, он создал руководство для правителя, основанное на принципах жесткого политического реализма. Правителю, по мысли Макиавелли, не следует считаться ни с чем, кроме своих собственных интересов. Людям ему лучше внушать, скорее, страх, чем любовь, остерегаясь, однако, открытой ненависти. Как это часто бывает, эта маленькая книжечка заняла столь важное место в истории мысли и приобрела стольких последователей главным образом благодаря скандальной неприглядности изложенных в ней идей и выражения духа того времени, когда каждый боролся за себя и против всех.

Довольно краткий период «духовного царствования Иисуса Христа», провозглашенного Савонаролой во Флоренции в 1495–1497 годах, следует рассматривать именно в свете столкновения языческого Возрождения с осознанной перестройщиками необходимостью реформы и новом духе.

В то же время Савонаролу можно рассматривать и как защитника аскетического искусства, как ревнителя чести монашеского старого братства, со всех сторон осаждаемого неоязычеством, с одной стороны, и новыми религиями с другой. Он открыто восставал против нового духовенства. «Приди сюда, бесчестная церковь… роскошь сделала из тебя бесстыдную девку. Ты хуже скота», – возглашал этот неистовый доминиканец с проповеднической кафедры.