Виктор Кобылин - Император Николай II и заговор генералов

27 февраля можно считать первым днем настоящей революции. Началось с военного бунта, который потом при явном содействии Государственной Думы перешел в революцию.

В этот день начался мятеж в учебной команде Запасного батальона л. – гв. Волынского полка. Ночью во второй роте команды ст. унт. офицер Кирпичников уговаривал своих солдат не выступать завтра против «народа». Было решено заявить об этом завтра командиру 1-й роты капитану Лашкевичу. Утром агитация велась уже во всех взводах. Кирпичников спросил всех – согласны ли слушаться его приказаний. Все согласились. Когда вошел кап. Лашкевич, унт. оф. Марков заявил, что солдаты решили больше не стрелять в «народ». Когда Лашкевич бросился к нему, он был убит.

Вместо энергичных и быстрых мероприятий, офицеры обсуждали вопрос, что делать дальше. Затем происходит что-то невероятное – учебная Команда выходит на улицу, а командир батальона, предложив офицерам разойтись, куда-то уезжает.

Учебная команда во главе с Кирпичниковым отправляется в Преображенский полк. К ним присоединяется 4-я рота преображенцев. Тут же убивают полковника. К ним присоединяется рота Литовского полка; затем саперы. Присоединившиеся рабочие ведут мятежников вперед. Играет музыка. Офицеры, не принимавшие участия в этом мятеже, прячутся от озверевшей солдатни. Все направились к казармам Московского полка. Часть московцев присоединилась к мятежникам. Офицеры отстреливались из военного собрания. Толпа начала громить полицейские участки. Затем, осадив тюрьму «Кресты», освободила всех арестантов.

После этого толпа солдат и рабочих поджигает здание Окружного Суда. Пожарная команда не допускается к тушению пожара. И затем озверевшая толпа кричит: «Все в Государственную Думу!» И лавина человеческого месива плывет в Думу…

Хабалов несколько раз доносил в Ставку, «что среди котла событий», беспорядки продолжаются и приказаний Его Величества он выполнить не может.

Родзянко нашел у себя на квартире следующий указ: «На основании статьи 99 Основных Государственных Законов, Повелеваем: занятия Государственной Думы прервать с 26-го февр. сего года и назначить срок их возобновления не позже апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение». Государственный Совет тоже распускается. Государыня послала Государю телеграмму, которая заканчивалась весьма тревожно: «Очень беспокоюсь относительно города».

27 февраля утром Родзянко опять послал Государю телеграмму: «Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии».

Правительство не приняло никаких мер, чтобы в Думу никого не пропускали и чтобы не было никаких демонстраций.

Поэтому, несмотря на роспуск Думы, утром депутаты стали стекаться в Думу, где в комнате прогрессивного блока шло совещание. Было решено указу подчиниться, но членам Думы не разъезжаться и собраться на «частное» совещание.

На этом совещании было произнесено много речей – Некрасовым, Чхеидзе, Керенским, Милюковым и др. Решили выбрать Временный Комитет – «для водворения порядка в столице и для сношений с общественными организациями и учреждениями». В этот комитет вошел состав бюро прогрессивного блока с Керенским и Чхеидзе, так сказать, в придачу. Это, конечно, было решение в пользу революционного движения. В скором времени в Думу поступили сведения, что к Думе движется вооруженная толпа. Некоторые депутаты поспешили скрыться. Толпа рабочих, солдат, уличной черни и всякого сброда ворвалась в Таврический дворец, оттеснила караул, убила его начальника и запрудила все помещения Думы.

Все шли в Думу – и рабочие, и взбунтовавшиеся и убившие своих офицеров солдаты, и журналисты, и только что выпущенные из тюрьмы преступники, и, конечно, социалисты всех мастей.

Да, хоронили… но только не домового, а Русскую Государственность. Хоронили руками русских людей, одураченных преступным Заговором, десятилетиями мечтавшим разрушить Русское Православное Царство. Но этих похорон никогда бы не было, если бы Высшее командование армии во главе с генералом Алексеевым не приняло бы участия в этом величайшем преступлении.

Что же делал в это время Хабалов? Он сформировал небольшой отряд около 1000 человек и отправил его под начальством пол. Кутепова против мятежных частей. Но этот отряд «застрял» и требовал подкреплений. Подкреплений требовали многие: Голицын охраны, телефонная станция небольшого отряда, Мариинский дворец тоже. Между 2–3 ч. Хабалов, совершенно растерянный, явился к Голицыну. Там же был и военный министр Беляев. Решили собрать «резерв» под командой кн. Аргутинского-Долгорукова. Оказалось, что уже нет патронов. Обратились в Кронштадт. Оттуда ответили, что опасаются за крепость. Беляев, видя полную растерянность Хабалова, приказал начальнику Генер. штаба Занкевичу вступить в командование гвардейскими запасными частями. Приехал еще и Кирилл Владимирович и «рекомендовал» сместить Протопопова. Это была прерогатива только Государя, но тогда уже началась анархия и в головах очень многих. После этого Беляев отправился в Мариинский дворец (резиденция правительства), где министры «уже ожидали своего ареста». Не понимая сущности событий, члены кабинета думали, что все происходит из-за нежелания Думы видеть Протопопова министром, и убедили его «сказаться больным», – на что Протопопов, этот фанфарон и никчемный министр, совершенно растерявшись, согласился. Когда об этом было сообщено в Ставку Государю, Государь немедленно телеграфировал: «Перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми». Государь был совершенно прав – это было только ненужным и бесполезным самоунижением. Никакого «непротивления злу» Государь не знал.