Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня

…вдруг огромной силы опрокидывающий удар…Он бьётся головой, проваливается вниз в тесную щель, обдирая до кости губы, уши и лоб о выступы угольной тверди.

И вот оно – безумие и ужас!

…его, ещё живого, придавили новые сброшенные конвоем тела…скоро вся шахта до краёв превратится в копошащуюся груду окровавленных, переломанных живых и мёртвых тел, мычащих от ужаса, боли, бессилия и удушья…

А сверху, как сырые могильные комья, всё падают и падают новые тела…и он хрипит, задыхается…Он никогда больше не увидит любимой Верушки…своих родных: отца-мать, братьев-сестёр…свою прекрасную Ураду, свой солнечный Дагестан!

Эта мысль раскалённым шампуром пронзила сердце, шибанула в виски, в окоченелые жилы. И всё в нём мгновенно вскипело, взбурлило жаждой жить, любить, мстить – уцелеть любой ценой, отшатнуться от страшной шахты.

«Вот оно…Начинается!» – задыхаясь подумал он, охваченный ненавистью и сдавленной тяжестью надвинувшихся предчувствий. Сердце его тяжело застучало. Он расправил поникшие плечи, и вдруг услышал собственный голос. На родном аварском он шептал молитву: «Бисмиллагьи ррахIмани ррахIм…»

На его плече сомкнулась чья-то ладонь. Он резко обернулся, чувствуя, как грудь и спина взялись испариной. Его Вера маленькая красивая, похожая на цветок, смотрела на него потемневшими от беспокойства фиалковыми глазами, мучительно морщась, ломала брови, растерянная, дрожащая.

– Ты слышал? Это…он?! Фон Дитц?

– Вера…Верушка! Ты, не ранена? – он взволнованно оглядывал её с ног до головы.

– Нет, не тревожься.

– Что-о? Тяжело тебе, да?

– А вам разве лего, товарищ комбат?

– Э-э! Зачэм ты здэс? Уходи отсюда, женщина!

– Миша, миленький. Не гони, я – с тобой!

– Отставит! Ты что, опозорит, погубит меня хочэш-ш, в глазах батальона? Отставыт, боец Тройчук, – он чужими гневными глазами уставился на неё. – Где вы должны быт?

– В блиндаже связи, товарищ…Ми-ша-а! – она бросилась к нему на грудь. Боюсь, боюсь! За тебя…За нас! – она заклевала его поцелуями, бурно дышала. Касаясь пальцами его медных скул, часто повторяла:

– Погоди, погоди, родимый…ой, дура…что-то хотела сказать…

– Уходи! Немэдленно уходи. Здэс опасно! Кругом, марш!

– Да, да…Конечно…Так точно, товарищ….Мишенька-а! – вера взвизгнула от отчаянья, боли сердечной, будто невидимый кнут плотно обвил её лицо.

Он оторвал от себя исступлённо целовавшую его Веру, тирком поцеловал её в губы, оскалил белые плотные зубы, рыкнул, не оборачиваясь пошёл по траншее. Позади, у миномётного расчёта Овчаренко, осталась Вера. Магомед не оглянулся ни разу, не видел её бледного, опрокинутого лица, хлынувших слёз из широко открытых немигающих глаз.

Вера, не чувствуя ног, пошла прочь, и не было сил в её руках, что бы утереть слёзы, падавшие с длинных чёрных ресниц.

За спиной с ехидцей хахакнули миномётчики:

– Да-а, девка…Влипла-а, как муха в смолу…

– Ха! Известно дело. Абрек не подарок. Из камня проще слезу выжать.

– И куда только наш товарищ старший политрук смотрит. Это ж…на фронте…моральное разложение, так, старшина?

– Не знаю, – буркнул в сивый карниз усов Матвеич.

– А я знаю. Потому, как красному командиру надо держаться подальше от юбок. Устав запрещает. Какой он пример подаёт солдатам своим?

– А ну, заткнись, мозготрёп. Не твоего ума дело. Ты это…Комбата не трожь! А баба, она и есть баба. Кошка и та…ласково слово ждёт. Цыть! О немцах думать надо, о враге!

– О враге? – борзо откликнулся ефрейтор Певцов. – Эх, был бы у меня такой матюгальник, как у гансов, я бы им-падлам…тоже кое-что ядрёное сказал, без переводчика. Немчики…немчура…немчуги, чтоб вам ни дна, ни покрышки! Глянь, братцы, немец какой хортый – гладкошёрстный хорь, холёный, упитанный гад! Не то что мы, кожа да кости – суповой набор. Вон одёжа от вшей шаволитца!

– Немудрено, – усмехнулся Матвеич. – Из окружения шли два месяца по колено в грязи, тут любой запаршивеет.

– Что ж будет то ныне, старшина? Огребём по полной, с солнышком прощаться будем. Силища-то какая пр-рёт!

– Не боись, робяты. Оно, ведь, как…Пошёл кабан медведя пужать…А ну, айда по местам!

Сними переливами играл дневной свет. Чётко, как врезанный в снег, зубчатился впередах пограничный полу сгоревший забор, и, прикрывая нежную сиреневую дымку неба, темнели заводские циклопические корпуса.

Чу! – вся многокилометровая линия Сталинградской обороны вдруг услышала гул с западной стороны. От промзон заводов СТЗ, САЗ, «Баррикады», севернее от речки Орловки и ниже по Волге в районе Мамаева кургана, красной слободы, Ельшанки, Минино, Купоросное, – будто случился тектонический сдвиг, вызванный землетрясением. Взгляды всех были прикованы к западной стороне. Там, над дымившимися развалинами, казалось, поднималась в небо грандиозная свинцовая стена. Гребня её видно не было, она возносилась подобно стальному занавесу, и точно кроила небо на две половины. И та половина неба, что тянулась за Волгу, на восток была буро-чёрная, а к горизонту тёмно-серая с гнилой гранатовой прожилью, так что нельзя было понять, где кончается прикрытая белым могильным саваном земля и начинается небо.