Дарюс Сталюнас - Польша или Русь? Литва в составе Российской империи

«Ревизионистские» интерпретации постепенно утвердились и в работах историков, посвященных «еврейскому вопросу». В последнее время историки отказались от понимания российской политики в отношении евреев как последовательной дискриминации этой этноконфессиональной группы с целью ее русификации. Исследователи утверждают, что и часть российских императоров, и некоторые представители российской правящей элиты достаточно положительно относились к евреям и усиление дискриминационной политики было вызвано не только позицией тех представителей политической элиты России, для которых были характерны сильные юдофобские взгляды (важно и то, что эта юдофобия определялась не только унаследованным религиозным антииудаизмом, но и экономическим и политическим расчетом), но и другими факторами: замкнутостью самой еврейской общины, распространенными в обществе антиеврейскими настроениями. В современной историографии большинство исследователей согласны с тем, что имперские власти не стремились к ассимиляции евреев и с 1880-х годов вообще перешли к политике сегрегации; несмотря на широкую распространенность антиеврейских фобий среди представителей правящей элиты, власти не стимулировали антиеврейских погромов и пр. В то же время отмечается, что даже те российские чиновники, которые были позитивно настроены по отношению к евреям, не смогли представить реальных проектов интеграции или ассимиляции этой этнокультурной группы, поскольку руководствовались в большей степени абстрактными, а не реальными представлениями о евреях [84] С целью экономии места историография «еврейского вопроса» не приводится. Отметим, что речь идет о работах Дж. Д. Клира, Й. Петровского-Штерна, М. Станиславского, Б. Натанса, М. Аронсона и других. .

Таким образом, одной из причин, ставших определяющими для изменений курса российской национальной политики, в западной и российской историографии считают «вызовы» со стороны представителей других национальностей, прежде всего «польские» восстания. Эти восстания, в особенности восстание 1863–1864 годов, убедили имперские власти в том, что проводившаяся ранее политика сотрудничества с элитой окраин себя не оправдала, поэтому последовал переход к русификации [85] Kappeler A. Russland als Vielvölkerreich: Entstehung, Geschichte, Zerfall. Munich: C. H. Beck, 1992. S. 203, 227; Hosking G. Empire and Nation-Building in Late Imperial Russi // Russian Nationalism. Past and Present / Ed. G. Hosking and R. Service. New York: St. Martin’s Press, 1998. P. 28–29; Рольф M. Польские земли под властью Петербурга. От венского конгресса до Первой Мировой. М.: Новое литературное обозрение, 2020. C. 25, 166, 512. . Поскольку восстание затронуло не только Царство Польское, но и Северо-Западный край, новые эксперименты в области национальной политики интенсивно проводились на всей территории бывшего Польско-Литовского государства. И поэтому периоду, последовавшему за восстанием 1863–1864 годов, в этой книге будет уделено особое внимание.

Усиливавшиеся с ростом влияния идеологии национализма в среде правящей элиты представления о «национальной» или «национализирующей» империи в исторической литературе были названы еще одной причиной смены курса национальной политики [86] В историографии принято отличать пропагандировавшуюся властями идеологию от русского общественного национализма. Исследователи отмечают, что идеология русского общественного национализма, точнее ее различные варианты, на протяжении XIX века все больше влияла на власти, однако правящая элита до самого конца существования империи отдавала предпочтение имперской идеологии. К современному национализму власти относились с осторожностью еще и потому, что он потенциально требовал смены суверена – сувереном должен был быть уже не император, но народ. Как точно заметил Роналд Г. Суни (Ronald G. Suny), «по официальному сценарию народ любил царя, но не санкционировал и не легитимизировал его право монархической власти»: Суни Р. Империя как она есть: имперская Россия, «Национальное» самосознание и теория империи // Ab Imperio. 2001. № 1–2. С. 56. Также о дифференциации этих идеологий см.: Kappeler A. Bemerkungen zur Nationsbildung der Russen // Die Russen. Ihr Nationalbewußsein in Geschichte und Gegenwart / Hrsg. A. Kappeler. Köln: Markus, 1990. S. 19–35; Миллер А. И. «Украинский вопрос». С. 11; Weeks T. R. Official and Popular Nationalisms: Imperial Russia 1863–1914 // Nationalismen in Europa. West- und Osteuropa im Vergleich / Hrsg. U. v. Hirschhausen, J. Leonard. Göttingen: Wallstein Verlag, 2001. P. 411–432; Renner A. Defining a Russian Nation: Mikhail Katkov and the «Invention» of National Politics // Slavonic and East European Review. 2003. Vol. 81. № 4. P. 663. . И здесь особая роль вновь отводится восстанию 1863–1864 годов, приведшему к росту русского национализма [87] Miller A. Shaping Russian and Ukrainian Identities in the Russian Empire During the Nineteenth Century: Some Methodological Remarks // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2001. B. 49. H. 2. S. 260; Renner A. Russischer Nationalismus und Öffentlichkeit im Zarenreich 1855–1875. Köln; Wien: Böhlau, 2000. S. 185–273. . Этот аспект интересно рассматривает Ольга Евгеньевна Майорова, обоснованно утверждая, что правящая династия не была склонна признавать народ субъектом истории, поскольку подобное признание потенциально могло означать вызов легитимности династии. Единственными эпизодами, когда власти могли решиться на определенный компромисс, то есть признать народ самостоятельным субъектом истории, представляли собой критические ситуации, когда возникала угроза целостности государства, например войны. Именно так понималась ситуация в 1863–1864 годах. Воспользовавшись идиомой войны, русские интеллектуалы, прежде всего М. Н. Катков и Иван Сергеевич Аксаков, в публичном дискурсе превратили русских в политически доминирующий в империи народ. Невозможность выражения в политическом пространстве и влияние военного тропа, как считает О. Е. Майорова, и определили агрессивный характер русского национализма [88] Maiorova O. War and Peace. The Trop of War in Russian Nationalist Discourse during the Polish Uprising of 1863 // Kritika: Explorations in Russian and Eursian History. 2005. Vol. 6. № 3. P. 501–534. .