Валентин Янин - Музей как лицо эпохи

Так что это все очень сложно и неоднозначно.

— В чем, по-вашему, состоит важность усадебной культуры? Что значила эта культура, опыт усадебной жизни для русской культуры в целом?

— Прежде всего, она хранит традиционный характер нашей культуры. В нашей культуре очень много революционного, а усадьба — часть культуры стабильной, традиционной. Поэтому ее сохранение очень существенно, и не только в виде отдельных музеефицированных комплексов, но и в целом. Сейчас делаются настойчивые попытки в полной мере привить нам англосаксонское культурное наследие, внедрить в нашу культуру протестантские ценности, а усадьба, конечно, связана с ценностями православными. Это — сохранение и преобразование земли по законам целесообразности и гармонии, создание чего-то своими собственными руками, домашнее творчество, домашние ремесла и занятия, которые лежат в основе всей русской литературы XIX века, русского театра. Литера тура и театр — наши главные вклады в мировую культуру — родились в усадьбе, и в их основе — усадебные ценности.

Усадебная — коренная для России — культура лежит в основе русского характера и русской культуры в целом. Она тесно связана со всеми нашими психологическими отличиями от других народов, именно она определяет — по сей день! — наш быт, наши привычки… Все созданные ею элементы в том или ином виде живы до сих пор.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 8/2017

Важный аспект усадебной темы: охрана усадеб как культурноисторических памятников, задачи и трудности охранной работы. Можно ли тут было придумать лучшего собеседника, чем Рустам Эврикович Рахматуллин — писатель, эссеист, журналист, знаток Москвы и ее истории, автор книг «Две Москвы, или Метафизика столицы» (2008) и «Облюбование Москвы. Топография, социология и метафизика любовного мифа» (2009), один из основателей общественного движения «Архнадзор» и журнала «Московское наследие»? К нему обратилась с вопросами наш корреспондент О. Гертман .

— Рустам Эврикович, как бы вы сформулировали, почему сегодня важно сохранять то, что сохранилось от городских усадеб как формы культуры и жизни?

— Усадьба была основным типом застройки Москвы, как и других древних русских городов. Не обязательно господская, барская, с которой у нас ассоциируется это слово прежде всего, но и усадьба горожанина — купца, мещанина. Вспомните мелкую слободскую нарезку переулков на Сретенке: ей соответствовали мелкие домовые участки, каждый из которых, тем не менее, был усадьбой.

Речь идет о такой структуре домовладения, где господствовала одна семья. Эта семья, в свою очередь, могла иметь или не иметь зависимых людей. Поэтому усадьба могла быть больше или меньше, включать в себя разное число построек. Скажем, усадьба аристократа всегда включала в себя постройки для зависимых людей, конюшни, другие службы и даже — чем ближе к Кремлю, тем чаще — собственную церковь. Например, застройка Китай-города стремилась к формуле «каждому двору по храму», и такой двор был полноценным приходом, учитывая количество зависимых людей. В Белом городе и дальше эта формула не выдержи — валась, а вот в Китай-городе действительно во множестве существовали домовые церкви, соединенные с домами или стоящие отдельно.

Таких храмов сохранилось очень немного. Например, на Никольской, 8, напротив Историко-архивного института, во дворе, стоит церковь с поздним урочищным определением «что на Чижевском подворье». Изначально это усадебная церковь, которая была соединена с домом Салтыковых, затем князей Долгоруковых. Она, по-видимому, — единственное здание, сохранившееся от усадьбы Натальи Борисовны Долгоруковой, знаменитой русской писательницы XVIII века, которая жила там после возвращения из ссылки.

Усадьба была господствующим типом застройки города до середины XIX века. Это особая разреженная плотность: с прозорами, с зелеными садами, что в московском холмистом, семихолмном ландшафте создавало множество дополнительных эффектов. В этом смысле Москва может быть сопоставима с той частью Рима, которая противоположна Марсову Полю, Ватикану и кажется дезурбанизированной. Однако это тоже город, город вилл: районы Латерана, Авентина, Аппиевой дороги…

Французы после 1812 года из мемуара в мемуар передают выражение «город семисот дворцов». Не знаю, кто посчитал, и число «семьсот» здесь, конечно, условность, — но впечатление, которое создавала Москва в 1812 году накануне своего пожара, было именно таким, что вызвало чрезвычайное удивление «коллективного Запада» двунадесяти языков.