Оскар Шервин - Шеридан

Шутка Джонсона вызвала «взрыв раздражения». Шеридан заявил, что Джонсон — задира, что ему этот забияка не страшен и что Джонсон только раз допустил в отношении его, Шеридана, грубость, сказав: «Вы сударь, повторяли это уже трижды. Не понимаю, почему я должен выслушивать это еще раз».

Но драка дубинками — не в характере Шеридана. Вместо того чтобы отвечать ударом на удар, он стал тихо избегать человека, чьи удары так часто валили его с ног. Впоследствии Джонсон, раскаиваясь, доверительно говорил Босуэллу в своей велеречиво-категоричной манере: «Нет, сударь, Шеридан совсем не плохой человек. Если бы можно было разделить всех людей на хороших и дурных, он занял бы видное место в ряду людей хороших». Джонсон готов был пойти на мировую, но Шеридан мириться не захотел, и они больше никогда не встречались. Разрыв с Шериданом лишил доктора Джонсона возможности приятно проводить свободные вечера в кругу этой милой семьи, глава которой, человек живого ума, никогда не давал иссякнуть интересному разговору, тогда как его супруга была милейшей собеседницей — понимающей, остроумной, скромной и вместе с тем общительной.

В 1764 году Шеридан с семейством переехал жить во Францию, отчасти для поправки пошатнувшегося здоровья жены, отчасти для изучения французской системы образования, а главным образом для того, чтобы спастись от долгов. Там они счастливо жили на пятую часть тех средств, которые потребовались бы для комфортабельной жизни в Англии. Отец семейства, вздыхая по поводу того, что на родине его забыли, трудился над грамматиками и словарями, мать семейства — над своими литературными произведениями, а дети — над французским языком и гаммами. И вдруг пришла добрая весть: в Англии принят закон о несостоятельных должниках. В 1766 году влиятельные друзья настоятельно советовали Шеридану воспользоваться предоставляемым этим законом покровительством. Он колебался. Тогда друзья развернули в Дублине энергичную кампанию в его пользу. Появилась надежда, что ходатайство Шеридана, поддержанное виднейшими членами ирландского парламента, будет удовлетворено в его отсутствие. Однако из-за происков врагов такая процедура вызвала возражения. Шеридан уже совсем было отправился в Ирландию, но его удержала смертельная болезнь жены. Миссис Шеридан сгорела за какой-нибудь месяц, и ее схоронили в кладбищенской ограде одной протестантской семьи. Уже одно то, что чужие люди позволили ее праху покоиться среди могил своих близких, говорит о том, какой любовью она пользовалась. Больше того, в последний путь ее провожали (хотя похороны совершались поздно, при свете факелов) многочисленные католики, чьи сердца она завоевала, и почетный военный эскорт. Шеридан был безутешен. «Моя потеря горька и невосполнима, — писал он. — Я утратил сердечного друга, мое второе я. Дети мои потеряли... о, их утрату невозможно ни выразить, ни возместить. Но да будет, господи, воля твоя».

Похоронив жену, Шеридан вернулся в Лондон и поселился на Фрит-стрит, у площади Сохо-сквер. Здесь вокруг него собралась вся семья. В доме зазвучали веселые детские голоса; впрочем, Шеридан держал своих детей в ежовых рукавицах, добиваясь от них полнейшего послушания. Ярый сторонник железной дисциплины, он воспитывал их в такой же строгости, как труппу театра. Вообще он требовал от тех, кто от него зависел, безусловного подчинения, хотя при этом страшно обижался, если кто-нибудь из сильных мира сего требовал повиновения от него самого. На таких обидчиков он, по собственным его словам, «изливал кипящую лаву». Он вел размеренный образ жизни, был пунктуален во всех своих привычках: регулярно читал по утрам молитвы, а воскресными вечерами либо пояснял детям проповедь, которую они слушали утром в церкви, либо растолковывал им смысл того или иного текста из Библии. Он по-прежнему любил выпускаемый доктором Джонсоном журнал «Рассеянный» и частенько просил дочерей почитать его вслух, причем совершенно изводил их придирчивыми требованиями, которые он предъявлял к их дикции, декламации и произношению.

Однако на юного Ричарда Бринсли жизнь в отцовском доме произвела более благоприятное впечатление, чем можно было бы ожидать, и он долгие годы с нежностью вспоминал об этом времени. Однажды, много лет спустя, он, придя навестить отца, не застал его дома. Сестра усадила Ричарда в столовой, где как раз накрывали к обеду, и он с чувством воскликнул: «Ах, как славно перенестись мечтой в старое доброе время: я сижу за этим столом с Чарлзом и моими сестренками, а отец оглядывает нас всех и произносит свой любимый тост: «За здоровье, сердечность и домашний очаг!»