Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Выше мы уже приводили бранные отзывы петербургской (да и не только петербургской) печати о самом первом выпуске «Дневника». Брань эта, как сказано, вдохновлялась не столько содержанием выпуска, сколько его методом . Но метод (как система регулятивных художественных принципов) не может быть понят без анализа текста.

«Для того чтобы понять сложное взаимодействие различных функций одного и того же текста, – пишет Ю. М. Лотман, – необходимо предварительно рассмотреть каждую из них в отдельности, исследовать те объективные признаки, которые позволяют данному тексту быть произведением искусства, памятником философской, юридической или иной формы общественной мысли. Такое аспективное рассмотрение текста не заменяет изучения всего богатства его связей, но должно предварить это последнее» [306].

Ниже в качестве примера мы попытаемся осуществить выборочный текстологический анализ «первых слов» «Дневника» (где заключался своего рода эстетический ключ ко всему изданию), фиксируя внимание не столько на движении идей в тексте, сколько на динамике самого текста.

Итак, вот пять начальных абзацев первой главы январского выпуска «Дневника писателя» за 1876 г.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I. Вместо предисловия

О Большой и Малой Медведицах,

о молитве великого Гёте и вообще о дурных привычках

…Хлестаков, по крайней мере, врал-врал у городничего, но всё же капельку боялся, что вот его возьмут, да и вытолкают из гостиной. Современные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием.

Нынче все с полным спокойствием. Спокойны и, может быть, даже счастливы. Вряд ли кто даёт себе отчет, всякий действует «просто», а это уже полное счастье. Нынче, как и прежде, все проедены самолюбием, но прежнее самолюбие входило робко, оглядывалось лихорадочно, вглядывалось в физиономию: «Так ли я вошёл? Так ли я сказал?» Нынче же всякий и прежде всего уверен, входя куда-нибудь, что всё принадлежит ему одному. Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело; не слыхали ли вы про такие записочки:

«Милый папаша, мне двадцать три года, а я еще ничего не сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решился покончить с жизнью…»

И застреливается. Но тут хоть что-нибудь да понятно: «Для чего-де и жить, как не для гордости?» А другой посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу. Это уже полное свинство.

Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают. «Думает-думает про себя, да вдруг где-нибудь и вынырнет, и именно там, где наметил». Я убеждён, напротив, что он вовсе ничего не думает, что он решительно не в силах составить понятие, до дикости неразвит, и если чего захочет, то утробно, а не сознательно; просто полное свинство, и вовсе тут нет ничего либерального [307].

Уже сам заголовок этой главы заслуживает внимания. Он не только не вводит в содержание последующего текста, а наоборот, «прикрывает» его. Обычное «Вместо предисловия» расширено и включает в себя понятия из различных образных рядов [308].

«Большая и Малая Медведица» и «Молитва великого Гёте» в контексте заголовка не имеют никакой видимой связи. Пояснение этой связи ожидается в последующем тексте. Кроме того, сближение названий небесных созвездий с именем автора «Страданий юного Вертера» таит в себе некий иронический подтекст. Окончание заголовка («и вообще о дурных привычках»), будучи алогичным и неожиданным, непредсказуемым, ещё более усиливает эту ироничность.

Читатель, таким образом, настраивается на определённый лад. Он уже подготовлен к восприятию последующего текста в ключе заголовка.

Первая фраза строится как продолжение авторского монолога. Его начало как бы вынесено за пределы текста, который тем самым предстаёт как часть более значимого целого. Отточие перед первой фразой сигнализирует об отрыве текста от предтекста, и в то же время – об искусственности, преднамеренности такого отрыва.

Первым же словом («Хлестаков») вводится имя собственное, обладающее нарицательным значением. Таким образом, устанавливается связь с определённой литературной традицией, а кроме того, в памяти читателя активизируется весь пласт художественных и психологических представлений, связанных с именем гоголевского персонажа.

Вторая фраза переводит значение «Хлестаков» на иной эмоциональный уровень. «Современные Хлестаковы», сохраняя большинство признаков классического героя, принимают на себя дополнительную смысловую нагрузку: они – «ничего не боятся и врут с полным спокойствием».