Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Японец явно сдерживался: кости его пальцев хрустнули. Он приподнялся на своих коротких ножках, точно желая казаться выше, и яростно прохрипел: — Вашу печать!.. или я иду за начальником…

Хиом властным движением посадил его на место, и, не выпуская его плеча, громко сказал: — Я тоже трижды изменил: королю, родине и народу, но ей, умершей за свою страну, не изменю. — Вскочив и вдохнув полной грудью воздух, он воскликнул: — Десять тысяч лет живи Корея!

Японец вырвался с трясущейся челюстью и поднятой рукой: перед ним на столе лежали изорванные клочки королевского декрета.

Наступила страшная минута молчания. Потом краска стала медленно появляться на бледном лице секретаря. Он опустил руку, наклонил голову и сел на стул:

— Я недостоин был выполнить возложенное на меня поручение, — тихо сказал он. — Я неопытный дипломат, и мне остается одно — с достоинством вынести ожидающую меня кару.

— И мне тоже, — подтвердил Хиом Сен Киен. — Идите же и выполняйте ваш долг. — И собрав куски разорванного декрета, он подал их секретарю.

Оба поднялись со своих мест и стали друг против друга. Так много раз стояли лицом к лицу Япония и Корея: страна Восходящего Солнца и страна Тихого Утра — два враждующих брата. И восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его.

Министр вежливо поклонился и направился к двери. Японец точно ждал еще какого-то чуда и продолжал стоять на месте, с покорной улыбкой на лице и клочками декрета в руках. Но чудо не свершилось.

Хиом Сен Киен отворил дверь в переднюю, где ему учтиво и холодно поклонился японский „бой“, и вышел на улицу. Навстречу ему радостно блеснуло корейское солнце, точно несущее с неба благую весть, а в совершенно прозрачном воздухе лился восторженный, что-то предвещающий гул Сеула.

Позади раздались поспешные шаги. Хиом Сен Киен оглянулся. В двух шагах от него стоял на коротких ножках маленький японский секретарь, и, опустив обе руки по бокам, отвешивал ему глубокий, почтительный поклон…»

Дурно написанная сценка. Удивительная. Незабываемая.

А потом грянула война Судного дня. Спеша на сборный пункт своего полка, я, неожиданно для себя, сунул в рюкзак эту книгу. Вместе со мной добралась она до Суэцкого канала, была под бомбежкой, лежала у пулемета в лимонном саду под Исмаилией. Вместе со мной вернулась домой.

В ту единственную в моей жизни войну я ничего особенного не совершил. Просто был со своими товарищами там, куда нас посылали, и делал то, что нужно было делать в тех обстоятельствах. Так поступали все.

Мы верили в мудрость наших вождей гораздо больше, чем в собственное мужество, и знали, что Израиль этой войны не проиграет. Мысль о поражении не могла прийти в наши головы. Сокрушительное наступление арабов в начальной стадии войны казалось нам частью гениального плана, разработанного нашим хитроумным одноглазым Одиссеем. Мы были убеждены, что эти арабские недотепы сами полезли в расставленную им ловушку.

Мы верили в это, и, возможно, такая повсеместно распространенная наивность и спасла Израиль. Нам казалось, что наши вожди делают все наилучшим образом, и наша задача заключается лишь в том, чтобы их не подвести. И мы их не подвели.

«Человеческое существование искаженно отражается в зеркале мироздания, — говорится в одном из рассказов Гойера, — но, может быть, это искажение и есть его подлинный смысл».

Прошло много лет, прежде чем я понял, что мир абсурден и человек должен придать хоть какой-то смысл своей маленькой жизни, если он не хочет, чтобы абсурд захлестнул ее.

Вторым читателем книги с неразрезанными страницами стал Авиатар Нур — мой армейский товарищ. Инженер-строитель, он жил и работал в Хайфе, но приписан был почему-то к иерусалимской бригаде, и, встречаясь на сборах, мы уже не расставались до самого конца службы. Родители Авиатара были выходцами из Харбина. Поэтому он свободно владел русским языком, что и послужило толчком к нашему сближению. В армии, кроме него, мне не с кем было общаться по-русски.

Ни до, ни после не встречал я человека столь щедро и разносторонне одаренного. Широкоплечий, с серыми глазами, редкостным обаянием и прекрасной улыбкой, он обладал простой рассудительной силой, с легкостью и сразу покорявшей людей. От природы наделенный сообразительностью и цепкой памятью, он, за что бы ни брался, все делал хорошо. Пописывал философские статейки, неплохо рисовал, отличался отменным вкусом, играл на рояле и даже был чемпионом Израиля по боксу.