Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Чтобы проверить эту гипотезу, Аронофф и Кубик провели исследование в двух польских населенных пунктах и обнаружили, что «там не выявляются культурные сценарии (нормы) пассивности и „ожидания манны небесной“» 321 321 Aronoff M. J., Kubik J. Anthropology and Political Science. A Convergent Approach. Р. 269. . Однако они не списали целиком и полностью со счетов тезис о Homo sovieticus , а предложили опереться на опыт антропологов и переосмыслить этот «синдром» на основе концепции «народного знания». То есть обратиться к неписаным установкам, помогающим сообществам «читать карту» стратегического действия. Как таковое «народное знание», отмечают Аронофф и Кубик, обычно «1) укоренено в здравом смысле, 2) носит внутренний характер, 3) имеет скорее оборонительную, а не наступательную природу, 4) локально и 5) медленно меняется» 322 322 Ibid. Р. 251. . Выявление этого знания этнографическими методами, утверждают они, – более эффективная стратегия для понимания когнитивных вызовов транзита, чем постановка обобщенных «диагнозов» на основе представлений о наследии определенных макроинституциональных условий. «Людей, переживающих социальные изменения, осуществляемые извне, нельзя по определению считать некомпетентными или пассивно защищающимися: зачастую они способны на наступательные действия, – пишут авторы. – Подобные действия часто замышляются из пределов культурно сконструированных социальных миров, имеющих локальный или региональный масштаб. Чтобы объяснить и понять действия людей, их представление о мире и жизненную стратегию, в том числе экономические решения и политические пристрастия, исследователям необходимо изучать народное знание. Им нужно реконструировать выработанные на местах культурные сценарии, обеспечивающие, хотя бы частично, ориентиры для людей, пытающихся проложить себе путь в окружающем их сложном и изменчивом мире» 323 323 Ibid. P. 270. .

Для целей нашего исследования дискуссия о Homo sovieticus имеет определенное значение, но не первостепенное. Главное здесь – призыв вернуться к исследованиям, которые так обогатили наши знания о первом этапе переходного периода в России 324 324 См., например: Ashwin S. Russian Workers. The Anatomy of Patience. Manchester: Manchester University Press, 1999; Burawoy M., Krotov P., Lytkina T. Involution and Destitution in Capitalist Russia // Ethnography. 2000. Vol. 1. № 1. P. 43–65. : этнографическим и иным эмпирическим, «плотным» методам, которые позволят активнее заниматься «каталогизацией» политического «народного знания» россиян. Это, конечно, не означает, что сейчас никто не проводит первоклассных исследований: они, конечно, ведутся, и ценность работы Ароноффа и Кубика в этой ситуации состоит в том, что она стимулирует попытки извлечь из их результатов хотя бы некоторые данные о «народном знании».

Хотя аргументы Штомпки о Homo sovieticus утрачивают популярность, изучение наследия коммунистического и посткоммунистического прошлого в последнее время вошло в моду. Авторы самого масштабного и систематически проработанного на сегодня труда по этой теме – Поп-Элечес и Такер – пытаются провести различие между двумя разными его типами: влиянием жизни непосредственно при коммунистическом строе и жизни в посткоммунистической стране. Их общий вывод заключается в следующем: имеющиеся различия в отношении граждан посткоммунистических и не-посткоммунистических стран к демократии, рыночной экономике, равенству и т. д. определяются в первую очередь их личным опытом коммунистического, а не посткоммунистического периода 325 325 Pop-Eleches G., Tucker J. A. Communism’s Shadow. Historical Legacies and Contemporary Political Attitudes. Princeton: Princeton University Press, 2017. . По мнению авторов, играет роль прежде всего политическая социализация граждан. «У детей и юношей, – указывают Поп-Элечес и Такер, – сопротивляемость „политической обработке“ слабее, чем у взрослых, а потому они с большей вероятностью способны усвоить эти „послания“ и включить их в свои политические взгляды. Однако результаты наших эмпирических исследований явно противоречат такому толкованию, и причины, по которым взрослые должны быть затронуты больше, чем дети, вряд ли можно убедительно объяснить в терминах сопротивляемости. Напротив, эти модели легче объяснить, если мы сосредоточимся на вариациях в интенсивности политической социализации, которой граждане коммунистических стран подвергались на разных этапах своей жизни» 326 326 Ibid. P. 298. .

Помимо новой проблематизации самого понятия «коммунистического опыта» и, соответственно, возникающих вопросов относительно сосредоточенности современных исследований, наоборот, на опыте посткоммунистическом, такая постановка вопроса крайне принижает (хотя и не исключает совсем) возможность стратегической инициативности индивида. Трактуя «сопротивление политической обработке» как выбор, который могут сделать (как минимум) взрослые, Поп-Элечес и Такер оставляют за скобками вероятность того, что индивид может по собственной инициативе пожелать подвергнуться «обработке» (хотя скорее всего без привязки к самому этому понятию, основанному на ценностных суждениях). А ведь это важный вопрос, если мы обсуждаем довод о «коммунистическом наследии» для объяснения устойчивости современного российского авторитаризма.