Владимир Владимиров - Джемс Кук

Никто из европейцев не высаживался еще на этом берегу. Тюлени благодушно лежат на камнях, греясь на солнце. Птицы не умеют бояться охотников, подпускают совсем близко и даже усаживаются на ружья.

Белые люди объявляют войну берегу. Располагаются лагерем, строят обсерваторию, разбивают палатки для плотников, бондарей, раскладывают костры, рубят деревья и начинают убивать птиц. К обычному вековому шуму моря, к поющей тишине непроходимого леса присоединяются небывалые голоса, выстрелы, песни.

Охота заполняет весь досуг. Ученые и офицеры, с Куком во главе, устраивают облавы на уток, тюленей, рыб. Наскучив однообразием пищи, желудок требует вознаграждения. Завтраки на прибрежных скалах упрашиваются изысканностями: «cancer omarus» и какой-то новый вид рыбы. Сердце и печень тюленя, дичь, политые пивом, услаждают аппетиты матросов.

Кук принялся за свои опыты: пиво варится с примесью канадской ели, и получается прекрасный напиток, спасающий от нездоровой сырости, обволакивающей берег. Форстеры и Спарман устремляются в лес, возвращаясь оттуда с целыми охапками растений, цветов, камней. Ходже пишет пейзаж с водопадом. Радость земли и отдыха застилает пережитые невзгоды. Жизнь на корабле становится сразу обыкновенной, каюты и палубы пустеют с утра, все переносится на берег, даже корабельная кошка, трогательно совершающая кругосветное путешествие, отправляется на охоту за доверчивыми птичками, удивленно умирающими в ее когтях.

Туземцы появляются не сразу: боятся белых странных людей. Они тупо смотрят на топоры и гвозди, оставляемые у их шалашей из палок и древесной коры или в брошенной пироге.

Кук применяет к дикарям свой обычный способ: приближается к ним, держа в руке зеленую ветвь или белый лист бумаги, обнимает туземца и дарит какую-нибудь безделушку. Туземцы похожи на таитян: те же смуглые тела, черные в мелких завитках волосы, густо смазанные отвратительно пахнущим маслом. Кук говорит таитянское приветствие. Может быть, его понимают. Постепенно завязывается знакомство. Туземная женщина чрезвычайно болтлива, она быстро сыплет непонятные слова. Один из матросов острит: «Язык женщин одинаково хорош во всех частях света». Кук снисходительно относился к любовным похождениям матросов, это входило в его гигиенические планы.

«Молодая зеландка проявляла удивительную привязанность в особенности к одному матросу, до тех пор пока он не обнаружил свой пол, но с этой минуты она не захотела терпеть его подле себя. Я не знаю, наказывала ли она его этой осторожностью за то, что он обнаружился, позволив себе некоторую вольность, или то было следствием ее скромности?»

Когда через несколько дней туземцы явились целыми семействами, Кук вышел к ним, накинув на себя в виде плаща кусок материи, и, обнявшись с выступавшим впереди новозеландцем, снял «плащ» и надел на гостя. Это понравилось. Любопытные по-детски новозеландцы осматривали корабль, хватали все руками, выпрашивали разные вещи и удивлялись пушистой шерсти невиданного мяукавшего животного. В знак полной дружбы они вынимали из-под одежд кожаные мешочки, полные зловонным маслом и мазали белым людям шеи и волосы. Им очень нравились топоры и гвозди, которыми одаривали их чужестранцы.

Вопрос отношений с туземцами всегда казался Куку одним из труднейших, запутанных… Мягкое, человеческое обращение с ними часто не давало хороших результатов: враждебность (особенно среди новозеландцев) к нему и его спутникам в корне уничтожила его филантропические планы. Он сердился, не находя общего с ними языка.

Казавшиеся успешными опыты первого путешествия, теперь, при повторении их, не давали желаемых результатов. Былые увлечения гуманными идеями воспитания островитян уступили место самому заурядному для любого колонизатора взгляду на туземцев, самым обычным мерам, испытанным английскими моряками. В этом отношении Кук не поднялся выше уровня класса, воспитавшего его и задачи которого он исполнял. В конце концов, применение силы, палка или ружье были единственным настоящим оружием в его руках. Иллюзия каких-то необычайных возможностей постепенно рассеивались.

Правда, он чувствовал свою беспомощность и жаловался на нее. Жестоко осуждая своих предшественников, он сам впадал в те же ошибки. Какие-то мысли, неясные и примитивные, бродили в его голове, не слагаясь в нечто определенное, могущее точно разрешить запутанную задачу. В записях дневника сквозит эта неуверенность, беспомощность догадок, незавершенность мысли.