Вячеслав Никонов - Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

«Товарищи, здесь Ленин, он просит дать слова вне очереди.

— Дать, дать! Изменник, предатель! Позор! Позор! Дать! Дать! Слово ему! Позор! Дать! Слово ему! Ленин! Ленин!..

— Я Ленин, — начал Владимир Ильич, и гробовое молчание воцарилось среди всей этой массы, только что шумевшей и недовольной.

Владимир Ильич говорил недолго, минут тридцать, не больше, но уже минут через пять можно было слышать полет мухи — такое молчание воцарилось в огромном манеже. Солдаты и все мы стояли как прикованные. Что-то неуловимое пролетало по собранию, какая-то непонятная могучая сила сковала его, а между тем слова были так просты, так обыденны, речь была так суха, обороты так обыкновенны, как в жизни, — без украшений, без метафор, без пышных сравнений. И вместе с тем какое-то чудо совершилось с толпой, — она напряженно, с каким-то сверхъестественным вниманием слушала эти простые слова, еще плотнее придвинулась к трибуне… В манеже была та особая жуткая человеческая тишина, когда тысячи людей хотя на несколько мгновений живут одной мыслью, одним желанием, одной волей.

И эта воля, воля самой толпы, была там, на трибуне, в этих словах, простых, ясных, понятных, близких и вместе сильных, призывных, могучих и властных. Владимир Ильич умолк. Несколько мгновений продолжалось все то же гробовое молчание, толпа стояла все той же немой, покорной силой… Возник какой-то хаос: единодушный крик, рев, стон затопили манеж, и вся масса людей ринулась к трибуне, и не успели мы прийти в себя, как Владимир Ильич был в руках бушующей толпы. Ужас охватил меня, когда Владимир Ильич то показывался над толпой, то исчезал в ней, медленно продвигаясь к выходу в кипящих волнах людей. Ленина вынесли на руках и, несмотря на наши просьбы и увещания, долго еще несли рядом с автомобилем, который медленно отъезжал от манежа…» [1233] Невский В. Герой Октября // Немеркнущие годы. Очерки и воспоминания о Красном Петрограде: 1917–1919. Л., 1957. С. 19–20.

А вот о выступлении Ленина на Путиловском заводе: «Море человеческих голов заполняло двор. Люди стояли на земле, на железнодорожных путях, на кучах старого лома, взобрались на краны, крыши заводских строений, торчали на столбах, в окнах цеховых зданий; словом, всюду, где только было место, стояли, сидели, цеплялись люди, люди, люди… Владимир Ильич взобрался на помост. Как только толпа увидала его, поднялся вихрь криков и восклицаний, которые, сливаясь с шумом машин, пыхтением паровозов-кукушек и ударами молотов, составили какой-то нечеловеческий, адский концерт.

Муранов махнул рукой, и Владимир Ильич начал. Опять слушал его, опять невольное чувство подчинения охватывало меня, как и всю более чем двадцатитысячную толпу. Опять раздались простые и понятные всем слова, и опять чувствовалось, что невидимые нити протягиваются от говорившего на трибуне человека к тысячам людей, усеявших небольшое пространство в заводском дворе… Раздался треск, и послышались крики: обрушился навес какой-то крыши, человек тридцать упали на головы своих товарищей. Но… минутное замешательство прошло, и снова водворилось то удивительное молчание тысяч людей, которое таит в себе что-то таинственное и обещающее, какие-то еще невиданные возможности. И опять, как тогда, с последним звуком слов Владимира Ильича поднялся вихрь криков, возгласов приветствий и восторга. И опять, как тогда, Ленин то показывался над толпой, то исчезал в ней…

Приехали Чернов, Авксентьев. Текла методическая, сладкая речь Чернова, блистали ярким фейерверком образные сравнения Авксентьева, а толпа таяла, и точно отлетел от нее тот бурнопламенный порыв, который сгрудил ее у трибуны, спаял одним желанием, сковал единой волей» [1234] Там же. С. 21–23. .

Не похоже, чтобы у Ленина уже была детально выстроенная тактика, он поощрял любую тенденцию к разрушению действовавшей власти. Он призывал население к гражданскому неповиновению, армию — к неподчинению командованию, рабочих — к установлению контроля над фабриками, крестьян — к захвату частных земель. «Слушая первые ленинские речи, я недоумевал, — делился своими личными ощущениями Степун, — он говорил изумительно убедительно, но и изумительно бессмысленно. Основною чертою психологии и идеологии его речей была не простота (настоящая простота внутренне всегда сложна), а какое-то ухарски-злостное упрощенчество. Его непобедимость заключалась не в последнюю очередь в том, что он творил свое дело не столько в интересах народа, сколько в духе народа, не столько для и ради народа, сколько вместе с народом, то есть созвучно с народным пониманием и ощущением революции как стихии, как бунта… Для всей психологии Ленина характернее всего то, что он, в сущности, не видел цели революции, а видел только революцию как цель» [1235] Цит. по: Кара-Мурза А.А., Поляков Л. В. Русские о большевизме. СПб., 1999. С. 32. . Войтинский завидовал, как Ленину удавалось ловить «в насыщенном грозой воздухе те лозунги, которые могли бы стать громовой стрелой его воли» [1236] Войтинский В. С. 1917-й. Год побед и поражений. М., 1999. С. 77. .