Вячеслав Никонов - Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Молодого (тогда) писателя Арамилева Февраль застал в шинели вольноопределяющегося на вокзале Смоленска: «Худощавый студент с копной рыжих волос на голове взбирается на подножку вагона. Толпа плотно окружает его. Красные знамена качаются над головами в воздухе.

— Граждане! Товарищи! Великие дни! В Петрограде революция. Царь отрекся от престола… Вот телеграмма! Граждане! Мы должны…

Голос, молодой и звенящий, щедро кидает в толпу цепкие, здоровые, не слыханные в этом городке слова. И слова опьяняют, электризуют. Сотни глоток, сливаясь с паровозным гудками, кричат по-военному:

— Урра! Да здравствует!

Кого-то качают на руках».

«На каждой станции митинги. Всюду ликующие толпы народа. Газет невозможно достать. Ликование толпы напоминает первые недели войны. Но там было совсем иное. Сейчас что-то захватывающее, неказенное, выходящее из самых недр. Заново родились люди. Вежливы, предупредительны. Появились новые незнакомые слова. Дышится легко, свободно. Надолго ли?» [789] Арамилев В. В. В дыму войны: Записки вольноопределяющегося. 1914–1917 годы. М., 2015. С. 216, 217. Вскоре выяснится: ненадолго.

Сорокин отмечал неизменную «манию величия», которая охватывает революционные массы и их вождей. «Возьмите революционные речи, брошюры, статьи: каждый ничтожный шаг, делаемый революционерами, они преподносят как «открытие» новой эры, «новой страницы истории» [790] Сорокин П. А. Социология революции. М., 2005. С. 180–181. . Это было в полном объеме. «Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет — гадать не нам), таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны — теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит саленные солнцем степи юга — прохладным северным дождем…» [791] Блок А. А. Интеллигенция и революция // Великая русская революция глазами интеллектуалов. С. 54. — умилялся Александр Александрович Блок.

Маяковский писал в стихотворении «Наш марш»:

Деформация речевых рефлексов в революционные эпохи проявляется в том, что «язык людей развязывается». Его «перестают держать за зубами». Начинаются речи, и без конца речи. Митинги и собрания, заседания и демонстрации. Широкая река газет, брошюр, листовок, плакатов, афиш затопляет страну… «свобода слова и печати» — обычное требование революций» [792] Сорокин П. А. Социология революции. С. 61–62. .

Митинги и шествия шли нескончаемо. Наблюдательный датский дипломат Хеннинг Кейлер оставил немало ярких зарисовок революционной России: «Поначалу им просто доставляло удовольствие ходить в толпе. Для русских совершенно новым ощущением было проходить десятками тысяч по проспектам, не опасаясь казацких нагаек в конце улицы. Я видел более сотни этих народных и солдатских шествий с белыми, красными или черными флагами, но, по сути, все они были одинаковы: мимо беспрерывно проплывали лица, голубые глаза без всякого выражения, люди, поглощенные вегетативной радостью движения. В их чертах было что-то животное, точно это взрослые впали в детство или, наоборот, их сознание, как у маленьких детей, еще не пробудилось… Во главе колонны демонстрантов всегда шли музыканты — у русских не принято маршировать без духового оркестра. По любому поводу играли и пели «Марсельезу», но не по-французски — так она не совпала бы с ритмом русского шага, нет, «Марсельеза» стала русским гимном» [793] Кейлер Х. Красный сад. Приключения в Советской России. Свияжск, 2011. С. 12. .

Никто из пишущих не обошел вниманием двухмиллионное шествие на похоронах жертв революции 23 марта. Вот Горький: «В этом парадном шествии сотен тысяч людей впервые и почти осязательно чувствовалось — да, русский народ совершил революцию, он воскрес из мертвых и ныне приобщается к великому делу мира — строению новых и все более свободных форм жизни! Огромное счастие дожить до такого дня!» [794] Горький А. М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. Рассказы. М., 1991. С. 51.

Для выдающегося колориста Бенуа самым шокирующим было впервые увидеть красные гробы. «Самым жутким моментом был тот, когда появились (на Кадетской линии) вслед за черными знаменами первые два гроба, обтянутых ярко-красным сукном… Гробы как-то потеряли свой смысл «ларцов упокоения», символ примиряющего конца. Алый цвет сообщал им особенную живость или гальванизированность…» [795] Бенуа А. Н. Дневник 1916–1918 гг. М., 2006. С. 225, 226.