Эмманюэль Ле Руа Ладюри - История регионов Франции

В своем роде Бретань ни в коем случае не являлась аутсайдером в развитии различных сфер, в том числе организационной, по сравнению с другими французскими регионами в постсредневековый период. Ее развитие шло даже очень энергично, и этот период продлился дольше, чем в других провинциях. С этой точки зрения убедительные доказательства можно найти в экономической области, в частности, в секторе морской торговли: треска и мех в огромных количествах вводились с Новой Земли и из Канады. Армориканские корабли совершали транзитные перевозки соли из Бурнёф и итальянских квасцов. Триста баркасов ловили сардины, а затем отправлялись к югу вплоть до Средиземного моря; устрицы из Канкаля в некоторой степени помогли покрыть недостаток хлеба в неурожайные годы. Наличие около шестидесяти гаваней в Бретани свидетельствовало об отсутствии централизованных портовых структур, что имело место также в Лангедоке и Провансе, как и в Арморике. Появилась, однако, некоторая тенденция к возвышению Нанта и особенно Сен-Мало, чья завораживающая звезда в то время начинала свое восхождение. Внезапно благодаря экспорту продовольственных товаров и текстильной продукции из бретонских бухт, в ответ на ее побережье и даже во внутренние районы обрушился целый денежный поток. В период с 1551 по 1610 годы 35 % французских серебряных монет были отлиты в государственных мастерских, или на «монетных дворах» в Ренне и Нанте. Удивительное превращение для провинции, население которой едва ли составляло десятую часть жителей всего королевства.

Начиная со второй половины XVII века Париж и Нормандия превосходят Бретань в чеканке монет и, соответственно, в морской торговле. С этого времени растут тенденции к централизму. Верно будет заметить, что лидерство Арморики в конце XVI века в области чеканки золотых и серебряных монет объяснялось также религиозными войнами. На протяжении всего этого периода эти войны были менее жестокими в бассейне Вилен или в Аркоа, чем в Лангедоке, Провансе или в район Орлеана. (Но такое положение дел существовало лишь в период, предшествовавший 1588–1589 годам, когда начались вышеупомянутые войны Лиги в Бретани). Что касается чисто промышленных основ роста, весьма показательного в общей массе, то в период с 1550 по 1630 год они остаются, с одной стороны, сконцентрированы вокруг производства холста, а побочно — бумаги. Сельскохозяйственная фундаментальная структура была в то время весьма впечатляющей и осталась таковой до нашего времени. Бретань при Валуа, затем при Бурбонах была империей зерна, гречихи, сидра, сливочного масла. На юге культура виноделия не могла не играть роли: она неминуемо порождала алкоголизм среди мирян и даже, о ужас! среди клириков. В общем и целом, эта провинция достаточно снабжалась продовольствием, как минимум в нормальные годы, в противоположность коротким неурожайным периодам.

Во всем этом есть один недостаток, но большой: бретонский феодализм достаточно силен. На западе провинции архаический способ держания земли, называемый «срочным правом собственности», причинял массу неудобств крестьянам. На востоке обилие крепостей и замков свидетельствует о тех стратегических нуждах, теперь ставших устаревшими, которые вызывало устройство военной границы с Францией.

Затрагивают ли «различия» между Бретанью и остальными регионами королевства в это время вопросы «менталитета»? По этому вопросу историк Анатоль Ле Браз собрал старые культурные традиции полуострова, связанные со смертью; он охотно объяснил их происхождение остатками кельтского наследия, сохранившегося у населения нижней Бретани. Ален Круа по этому вопросу остужает фольклорный пыл старых местных эрудитов: в своих самых тщательных исследованиях, посвященным XVI и XVII векам, этот крупный демограф обнаружил в общей сложности всего два случая самоубийства! Это были ткач из Нанта и трактирщик из Ренна. Таким образом, это общество, крайне интегрированное, общинное и традиционное, нелегко позволяло своим членам уходить по роковой наклонной плоскости личного саморазрушения. Выверенные этими критериями, в высшей степени объективными, направленными против самоубийства, навязчивые идеи смерти не были настолько повсеместными, как это вообразил Ле Браз. Но при этом верно и то, что в Бретани в классическую эпоху присутствовали все элементы барочной пышности погребальной церемонии: свечи, тысячи факелов, черепа, черный покров, усеянный серебряными «слезами» — короче говоря, все известные внешние атрибуты, которые можно было встретить и в других странах католической Западной Европы. Плюс к тому можно добавить, и здесь стоит отдать должное Ле Бразу, что Арморика, считавшаяся «концом света», сохранила свои погребальные традиции дольше, чем другие страны. Также там сохранились следы кельтского словаря, связанного со смертью. Вокруг монументальных кладбищ, прилегавших к деревенским церквям в нижней Бретани, бродила на самом деле не «она», смерть в женском обличье с косой, как считали на латинском Западе, а мужское скелетообразное существо Анку, потрясающее дротиком, острой палкой, копьем или стрелой; таким оно предстает не только в древней литературе Бретани, но и в Уэльсе и на кельто-британском полуострове Корнуолл, матрице бретонских влияний. Иными словами, старые кельтские представления из Финистера распространяют общее эхо дохристианской традиции; изначально она проходила через Уэльс и Корнуолл.