Вольфганг Акунов - Гунны — страх и ужас всей Вселенной

Здесь нам представляется необходимым уделить, на общем фоне истории гуннов, немного внимания, так сказать, германскому мотиву в гуннской сульбе. Ибо, хотя на протяжении всей эпохи «Великого переселения народов» германцы вели самые кровопролитные битвы не с иноплеменниками, а с германцами же и терпели самые тяжелые поражения от германцев же, между бургундами и гуннами произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее, явно выпадающее из общего контекста событий в рамках «Великого переселения». Римляне, с которыми германцы на протяжении 400-летней истории взаимоотношений наконец-то научились так или иначе, договариваться, ладить, с которыми они научились сосуществовать, с которыми у них было достигнуто определенное взаимопонимание, нарушили этот действовавший уже так долго, хотя и неписаный, закон сосуществования, начав в V в. натравливать на германцев иные народы – аланов и гуннов, конных кочевников, воевавших иначе и имевших иные представления о воинской чести.

Война, ныне воспринимаемая общественным сознанием (маргиналы, помешанные на войне и не способные найти себе места в мирной жизни, не в счет) как величайшее зло и несчастье в жизни всякого народа, была чем-то настолько привычным для германцев, что они были готовы к войне постоянно. Поэтому римлянам очень скоро потребовалось не столько подавлять восстания германцев, сколько выступать в качестве арбитров или «миротворческих сил», доводивших до ума всегда готовым сцепиться друг с другом германским «драчунам», грубым, но зато понятным этим «забиякам» языком оружия, необходимость вложить мечи в ножны и возвратиться на территории, отведенные им римлянами для проживания. Подобное «вразумление», или «укрощение строптивых» редко обходилось без кровопролития. Но, даже если бы римлянам пришло в голову столь практическое изобретение, как «голубые каски ООН», вряд ли какой-нибудь вандальский «отморозок», охваченный типичным для древних германцев священным боевым неистовством («вут», «вуот» – «одержимость Одином-Вуотаном»), стал обращать внимание на цвет каски того, кто вздумал бы призвать его к порядку.

Германцы, хоть и нехотя, признали все-таки, со временем, за римлянами эту роль «арбитров». Потому что, пусть и не сразу, постепенно осознали ее полезность и для самих германцев. К тому же ни одно германское племя не могло быть уверено в том, что будет всегда побеждать. А для побежденных, естественно, очень важно было знать, что римские «легионеры-миротворцы» подоспеют вовремя, до того, как побежденное племя германцев будет вырезано поголовно, включая женщин и детей, другим, победоносным, племенем германцев, и не дадут свершиться геноциду. Приняв на себя «миротворческую функцию», римляне хотя бы частично искупали свою вину за кровавые деяния своих полководцев Гая Мария и Флавия Стилихона, безжалостно и поголовно истребивших многочисленные племена мигрантов преимущественно германского происхождения в битвах при Аквах Секстиевых и Фезулах (о чем упоминалось выше).

Когда Аэций прослышал в Равенне в 434 г. о возмущении бургундов и узнал о бургундской опасности, угрожающей римским подданным – бел(ь)гам, он воспринял эту новость как дурную, но вовсе не как катастрофическую. Возможно, при дворе западно-римского императора звучали голоса, призывавшие не вмешиваться в схватку германских «драчунов». В конце концов, всякий живой германец оставался потенциальным противником «вечного» Рима, а каждый убитый германец – убитым врагом (во всяком случае, для будущих поколений римлян).

Но Аэций оказался дальновиднее других. Он понимал, что распря, разгоревшаяся между бургундами и бел(ь)гами, могла перекинуться на всю римскую Галлию, ввергнув ее в море крови и огня. Военные действия на Рене всегда блокировали важнейшие торговые пути. Победоносные бургунды не преминули бы отомстить за прежние обиды алеманнам, и война, в конце концов, неминуемо докатилась бы до италийских пределов. Давняя, восходящая еще к Гаю Юлию Цезарю римская традиция требовала душить подобные варварские усобицы в зародыше. Ибо, если бы они разгорелись и слились в один общий пожар, охвативший большую часть занятых германцами территорий, потушить его имевшимися в распоряжении Рима ограниченными силами было бы невозможно, сколько ни «мочи в сортире» непокорных варваров (тем более, что общественных туалетов за стенами римских городов попросту не было). Самому гениальному Цезарю, пребывавшему и действовавшему на пике римского военного могущества, и его отборным легионам, потребовались целые десятилетия, чтобы затоптать эти многочисленные, слабо тлеющие, очаги пожаров. Чтобы не дать им перерасти в один, всеобщий, «мировой» (в тогдашнем римском понимании) пожар. А уж у разделенной надвое поздней Римской империи и подавно не было никаких шансов довести борьбу в аналогичной ситуации до победного конца. Впрочем, как нам уже известно, у Аэция имелось «средство тушения пожара», которого не было у Гая Юлия Цезаря – безотказная «пожарная команда» в лице «летучего корпуса» гуннских «кентавров». Эти весьма своеобразные и своенравные «пожарные» были опаснее всего, когда не были ничем заняты. И потому значительная часть дорогостоящих римских войск использовалась для изоляции гуннских военных лагерей от гражданского населения и от лагерей других римских «союзников». Сегодня нам известно, что в разных странах и в разные времена ничем не занятые пожарные нередко сами превращались в поджигателей, чтобы им было что тушить и тем самым оправдывать свое существование. Гунны же в умышленном разжигании среди чужих племен бунтов и мятежей (чтобы им было что подавлять) уличены ни разу не были. И тем не менее, по временам, когда они, хорошо оплачиваемые римские наемники, продолжительное время торчали в лагерях без дела или даже отсылались за ненужностью в Паннонию, где им грозила скучная и однообразная кочевая жизнь под бдительным надзором племенных князей, в гарнизонах не обходилось без разного рода инцидентов.