Вольфганг Акунов: Вандалы – оклеветанный народ

Отец церкви блаженный Августин, епископ (Г)Иппон(ий)ский, утешал своих скорбящих современников из среды римских православных христиан в связи с близящимся падением Римской империи под ударами варваров (и, в частности — вандалов, дерзостно разграбивших в 455 г., через четверть века после смерти Августина в осажденном ими же, вандалами, североафриканском городе (Г)Иппоне, «Вечный Город», «главу мира» — Ветхий Рим на Тибре), обетованьем скорого пришествия другого, Божьего царства, по сути же — нового, христианского Рима, которому произволением Господним предстояло утвердиться на руинах Рима прежнего, языческого. И слова отца церкви оказались пророческими, а его провидческое обещание стало реальностью. В действительности безвозвратным стало падение не Рима, а народов-победителей — германцев, одолевших поначалу римлян вследствие превосходства своего боевого духа (знаменитого «фурор тевтоникус»), но не имевших, вследствие своей малочисленности, ни малейших шансов прочно утвердиться в густо населенном Средиземноморье, в которое они проникли, как нож в масло, чтобы в нем безвозвратно увязнуть…

Столп французской романтической литературы виконт Жюль Рене де Шатобриан — бретонец, т. е. кельт, стоявший как бы между потомками римлян — романцами — и потомками германцев — немцами, отпрыск древнего знатного рода, во многих своих сочинениях оценивал это событие как роковую потерю для Европы. А французский историк Жюль Мишле, рассматривая тот же вопрос в несколько менее романтическом ключе, на уровне трезвого исторического анализа и, так сказать, с универсальной точки зрения, распространил свое сожаление и на варваров, не относившихся к числу германцев. Ведь, к примеру, сарматам, как и другим обрушившимся на древнюю Европу из далекой центральной Азии кочевым народам-мигрантам, подобно германцам, мигрировавшим с севера на юг, были присущи черты свойственного всем молодым народам горделивого свободолюбия, позволявшего им успешно противостоять окостенелой античной цивилизации, погрязшей в деспотизме, сервилизме и цинизме. Деградировавшей Римской «мировой» империи, в которой триста знатнейших и богатейших «сенаторских» семейств (не имевших ничего общего с окончательно дегенерировавшей родовой патрицианской знатью) владели практически всей собственностью и обладали всей полнотой власти, императоры же вовсе не правили империей, будучи лишь исполнителями воли этих трехсот «сенаторов» (или, по-гречески — синклитиков), как нанятые ими «менеджеры по реализации олигархических программ». Все прочее же население, «потомки Ромула», «свободные римские граждане», «квириты», на деле же — безмерно презираемые власть имущими «терпилы», приученные на протяжении всей своей незавидной жизни, от трудного детства и до нищей старости, довольствоваться периодическими подачками в виде «хлеба и зрелищ» — все больше отдалялись и отчуждались от ненасытного имперского Левиафана, чей непомерно разросшийся чиновничий аппарат только и знал, что высасывать из подданных все соки, по принципу «чем больше жмешь, тем больше выжмешь». Могли ли быть сомнения в исходе этого столкновения парализованной имперской воли с пламенным напором нерастраченных и не подорванных рабской психологией сил юных, не испорченных еще цивилизацией народов, долговременный эффект которого ощущался не только в период Великого переселения народов, но и гораздо позже, вплоть до Реконкисты, когда испанские христиане германской крови — вестготы («западные готы») и свебы — начали отвоевывать захваченный маврами Иберийский полуостров? Естественно, не вполне свободными от подобных романтических исторических мечтаний оказались в XIX в. и немецкие авторы, начавшие, как потомки древних германцев, в эпоху Освободительных войн против наполеоновской тирании, рассматривать наиболее энергичные и отважные германские народы, вторгнувшиеся в римские пределы (а ведь стремление Наполеона уподобить себя — Цезарю, а свою империю — империи Римской было совершенно очевидным!) как «первых немцев». Тот факт, что, в соответствии с подобными воззрениями, в число «первых немцев» были приняты и, казалось бы, «навеки заклейменные» вандалы, судя по всему, нисколько не смущало ни Фридриха Шлегеля, ни Феликса Дана, ни саксонского сановника и специалиста по эпохе Великого переселения народов Эдуарда фон Витерсгейма (1789–1865). Ведь, по их мнению, причиной этого переселения было не что иное, «как естественное стремление германской расы, которой Вечная Мудрость изначально предназначила роль вершительницы мировой истории» (Витерсгейм).