Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Наутро после встречи с Эваристом я увидел, что вдоль улиц Кигали выстроились люди с мотыгами и мачете. Это был день общественно полезного труда: повсюду пустыри превращались в кирпичные мастерские как первый шаг к строительству домов для людей, лишившихся крова в результате репатриации. В одной из таких импровизированных мастерских я увидел генерала Кагаме в толпе одетых в лохмотья рабочих, он лопатой кидал глину в деревянную форму для кирпичей.

— Это тоже солдатская работа, — сказал он мне. В нескольких футах от него на коленях стоял человек, который мерно взмахивал большим мачете, рубя солому, чтобы смешивать ее с глиной. Он только что вернулся из Заира и, по его словам, был совершенно поражен, встретив Кагаме в таком месте, ведь в лагерях этот человек слышал о «мсье вице-президенте» самые ужасные вещи. «Но это нормально, — добавил он, — потому что любая власть, которая желает работать для страны, должна подавать пример народу».

Быстрота, с которой доктрины геноцида были замещены призывами жить вместе, не могла не воодушевлять, но при этом служила тревожным сигналом о том, что ПРЕЖНИЙ РУАНДИЙСКИЙ БАЛАНС ВЛАСТИ И ПОВИНОВЕНИЯ ОСТАЛСЯ НЕИЗМЕННЫМ.Эта система была полезна для масштабных требований текущего момента: надо только вбросить в массы новую идею, и — пожалуйста! — наступают революционные перемены. Но не было ли это всего лишь сменой масок? Вскоре после того, как я наткнулся на Кагаме, занятого изготовлением кирпичей, я рассказал историю о Гирумухатсе Джеральду Гахиме из Министерства юстиции. В начале моего рассказа он склонялся к тому, чтобы похвалить этого человека за желание явиться с повинной, но по мере накопления подробностей становился все мрачнее.

— Чтобы ценности изменились, — сказал Гахима, — должно быть признание своей вины, искреннее желание раскаяться, готовность искупить вину, смирение признать свои ошибки и стремление к прощению. Но все говорят: это не мы, это мой брат виноват, это моя сестра. В конечном счете оказывается, что никто не делал ничего плохого. Как могут меняться ценности в ситуации, когда совершалась такая грубая несправедливость, но никто не желает заслужить прощение?

Это был хороший вопрос, и я хотел дать Гирумухатсе еще один шанс помочь мне найти на него ответ. Он принял нас с Боско в крохотной гостиной в своем доме, и на сей раз к нам присоединился его сын, Эманюэль. Во время моего первого приезда Эманюэль постарался избавиться от моего присутствия, соврав, что в округе нет других людей, приехавших из Заира, а потом его дядя Эварист сказал мне, будто племянник хочет, чтобы его отца арестовали. Я гадал, знает ли Эманюэль о том, что сказал его дядя, и был доволен, когда он сел так, чтобы не попадаться на глаза отцу, но при этом я мог смотреть прямо на него, — на уступе, чуть позади и выше Гирумухатсе.

Когда я спросил Гирумухатсе о том молодом человеке по имени Освальд, которого, как мне говорили многие, он убил, по лицу Эманюэля расплылась такая широкая ухмылка, что ему пришлось втянуть губы и закусить их, чтобы сдержаться. Единственное, что Гирумухатсе сказал об Освальде, — это что «он был убит во время войны». Эманюэль закатил глаза, и, когда я задал вопрос об отце Шанталь, назвав его имя, парень продолжал ухмыляться. Отец Шанталь тоже был убит, сказал Гирумухатсе, но вдаваться в подробности не стал.

Гирумухатсе страдал сильным кашлем и сидел, сложившись пополам, на низком табурете, с несчастным видом уставившись в пол. Когда он сказал мне, что в убийствах под его началом оказались люди из пяти десятков семейств, Эманюэль тихонько фыркнул.

— Так ты всем этим командовал? — переспросил он насмешливым тоном. — Ты сам?

Наконец, я спросил Гирумухатсе, верно ли, что он пытался убить брата своей жены. Только тогда до меня дошло, что Эманюэль понимает французскую речь, потому что он утратил контроль над лицом. Но Боско отказался переводить этот вопрос: Гирумухатсе, сказал он, и так замыкается, ему стыдно. Спустя пару минут Эманюэль вышел из комнаты, и в этот момент Гирумухатсе сказал мне, что пытался спасти шурина. Он объяснил это так:

— Я пытался отвести его к нему в деревню, чтобы защитить, чтобы его не убили у меня на глазах.

Когда я поднялся, собираясь уходить, Гирумухатсе вышел во двор проводить меня.

— Я рад, что поговорил об этом, — сказал он. — Говорить правду — это нормально, это приятно.