Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

Я, помню, на завалинке примостился. Мимо едут солдаты какие-то на лошадях по главной улице. Немцы ли это или другой кто? Едут себе, никого не трогают, ни на кого не глядят. Только на следующий день все местечко оказалось оклеенным листовками и плакатами. И в каждом воззвании: «Жиды, жиды, жиды…» Нормальный бы человек подивился, мол, что за чушь? Мы и враги, мы и одновременно — не люди, а подлежим мы уничтожению… Но и на осмысление этих заявлений времени нам никто не дал. Появились жандармы, согнали все местечко на площадь. Русских направо, евреев налево. Весь день продержали. Жара стояла невыносимая. А у нас в Петровичах, как всегда, отдыхающих было полным-полно. Вот и они оказались в тех же обстоятельствах. И такие красавицы — девочки, студентки, так страшно погибли!.. До вечера нас продержали, потом распустили как будто. Мы вернулись, а дом разграблен и пуст. Казалось бы, что можно взять? Но вот обида — брат тем летом как раз закончил школу, с отличием, и должен был ехать поступать в институт. Светлая у него была голова! Сколько лет трудились мои родные, сколько они одолжили денег — не спрашивайте. Но брату пошили новые хромовые сапоги! Мама, как только увидела, что не стало сапог, бросилась в немецкую управу. Она собиралась там рассказать про всю свою жизнь и про то, как трудилась она вместе с мужем-инвалидом, откладывая деньги, и как несправедливо лишить ее сына, отличника, новых сапог. Полураздетые потные немцы посмеялись немного, а потом спустили на маму собак…

Десять домов на краю местечка выделили под гетто. Очень быстро забрали мужчин, в том числе отца, как сегодня я понимаю, в концлагерь. Ни один из них не вернулся. Над оставшимся населением немцы издевались с каким-то изысканным зверством. То ли скучно им было, то ли жарко, но вот до того, как расстрелять евреев, они, не унимаясь, выдумывали для себя развлечение за развлечением.

Конюшни у нас стояли в полукилометре одна от другой. И вот евреям было приказано брать руками навоз и бежать перекладывать его из конюшни в конюшню. Старые, молодые должны были, не останавливаясь, бежать и бежать. Дождь, слякоть. Дети плачут. А мамы, бабушки, дедушки бегут, подгоняемые плетьми, с навозом в руках. Не выдерживали, конечно, люди. Помню, как Хана-Рохл Берман, соседка, подбежала к колодцу и бросила туда своих детей, а потом и сама вслед за ними…

Евреев раскладывали на ящиках для картошки так, чтобы свешивались ноги и голова, и стегали плетьми, били палками. Остальные должны были находиться поодаль и смотреть, а потом вызывали, кого хотели, давали плеть в руки и заставляли бить своих. Били, пока спина не затекала фиолетовой краской, пока не лопалась кожа и не проступали куски алого мяса.

Верующих стариков уничтожили сразу, в первые же дни. Кого пристрелили, а кого за бороды привязали к телегам и протащили по местечку.

Спали мы все на полу, плотно в ряд. А ночами уже развлекались местные полицаи. В основном это были ребята из нашей же школы. Учиться им было непросто, а тут, при новой власти, почуя волю, вымещали детские свои обиды. Каждую ночь они, твари, являлись, вытаскивали, с криком с рыданиями девочек и бросали в сарай. Каждую ночь каждую ночь… А под утро они этих девочек убивали. А потом все повторялось снова. В каком состоянии находились евреи местечка Петровичи, представить себе нельзя.

Наши ребята начали создавать группы сопротивления. Партизанское движение на Смоленщине находилось еще в зачаточном состоянии. Но главная наша проблема была в другом. Этот факт очень часто забывают, когда рассуждают о якобы свойственной евреям покорности. Всем уйти было нельзя! Уходили крохотными группами, искали оружие, прятали его, а потом опять возвращались в гетто. Если бы не досчитались кого-то, пострадали бы остальные. Беда в том, что наши младшие братья, сестры и матери были заложниками!

А вот когда фашисты уничтожили гетто — 22 июля 1942 года, — вот тогда не осталось у нас, уцелевших, ни боязни, ни осторожности. Этот период мне вспоминать, пожалуй, сложнее, чем предыдущий. Вот этими руками — во что мне сегодня так трудно поверить — мы убивали полицаев, зверствуя, надо сказать, не меньше, чем они. Мы их жгли, мы их резали на куски… Я не ощущал себя человеком, я не испытывал никаких чувств. Я не осознавал, жив я или мертв. Я превратился в орудие мести, не в человека, а в средство достижения цели…

Поскольку опыта не было, ребята гибли порой глупо и неоправданно. Скрываться мы тоже не умели. Облавы устраивались постоянно. В чем я до сих пор уверен, так это в том, что Гитлер не прошел бы таким победным маршем по стране, не помогай ему так старательно местное население. У нас в округе мало кто верил, что власть поменяется. И немцам служили соседи самозабвенно. Так старались они понравиться, что, поймав в лесу Семена Азимова, учителя физики, — у него было очень плохое зрение, и он, видимо, заблудился, а бывшие соседи посадили его в клетку и потащили показывать всем на потеху. Вот, мол, евреи все уничтожены, а это последний экспонат!.. Крестьяне, отправляясь в лес за дровами, считали своей прямой обязанностью донести, что видели партизан… Меня дважды ранили, второй раз — серьезно. Двигаться я не мог. Благодаря авторитету старшего брата в отряде меня понесли из леса по деревням. Да брать никто не хотел! Кричали: «Ваших уже всех убили!» Иванов Прокофий Васильевич, учитель из Косачевки, единственный согласился. Только куда он мог меня поместить? Немцы под носом. И вот тогда начался самый страшный период жизни — мне вырыли яму под погребом, метра полтора, и там я провел… восемь месяцев. Рана гнила, медикаментов не было никаких, света я не видел, разгибался только ночами.