Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

Я залезла на чердак своего дома и наблюдала за всем происходящим. И у меня в это время встал вопрос, как уйти и куда уйти? После того, как скарб из нашего дома выгрузили, и обоз пошел дальше, я заскочила в дом, схватила своих девочек и пошла. Хотелось мне попасть в деревушку, которая находилась в 1,5 км от Захарино, но я сбилась с пути. Была метель, пурга, мороз, я утопала в сугробах и зашла на кладбище. Маленькую Инночку я несла на руках, а старшая Кларочка тянулась за мной. Пальтишко на ней худое, рукава порваны и коротки, своими тоненькими, голыми ручонками она держит буханку хлеба. В сугробах мы тонем, я роняю своего ребенка, подхватываю его вновь и иду дальше, будто на кладбище я найду спасение. Выбилась из сил, нашли пенек и сели. Смотрю на Кларочку. Крупные слезы застывают у нее на щечках, она плачет, ей холодно, руки ее посинели. Она хочет бросить хлеб, но я ей не разрешаю. Осматриваюсь, кругом смерть. Куда идти? Мелькает мысль, остаться на месте и уснуть вечным сном. Слышу плач детей, подхватываюсь и иду к деревушке. Спустилась с горы и увидела маленькую баню. Как я ей обрадовалась! Зашла, мокро, но не замерзло еще, видно недавно топили. Посадила Кларочку, ей на руки дала Инну, а сама побежала в деревню проситься, может, кто пустит обогреть несчастных детей. Обошла изб пять, наконец, нашлась женщина, у которой было четверо детей, она сжалилась надо мной и разрешила мне привести своих детей. К бане я не пошла, меня несла какая-то сила. Дети согрелись и спокойно спали. Я никак не могла успокоиться, меня не покидала мысль, что делать дальше? Так прошло два дня. Печь была занавешена, и мы были скрыты от посторонних людей. Между тем золовка узнала, где я, и пришла ко мне. Она мне сказала: «Пойдем в лагерь, что Бог даст, то и будет». Я молчала. Сердце мое сжалось от боли, вспомнила я своего ребенка, которого я бросила у чужих, представилось мне, как его будут мучить, он будет звать маму, а я его бросила. Какая же я мать? И я ответила: «Умереть я успею, буду бороться за жизнь, попытаюсь спасать детей». И я решила ехать опять в Пыковку. Наняла некоего Филиппа, алкоголика на одной ноге. Была метель, мороз трещал, но мы поехали. Скоро лошадь выбилась из сил и встала. Извозчик мой проклинал все на свете и меня. Затем он стал среди поля и грубо сказал: «Слезай, жидовка, больше не повезу, замерзай здесь со своими жиденятами». Я его молила, просила, и мольбы мои, видно, запали в его душу, и мы поехали. Поздно вечером, прозябшие, мы приехали в деревню. Сестра Кати, Прасковья, и ее мать не ждали моего приезда и были очень недовольны. Катя молчала, она чувствовала безвыходность моего положения и жалела меня и детей. Гостем я была незваным, всем я пренебрегла и терпела. Старуха точила: «Не клади, не сиди, не ешь, не шуми». Одним словом, ей тесно. «Уходите, жиды, из моей хаты». Жить стало невмоготу, нужно было опять искать, опять придумывать. Тогда я взяла свое свидетельство о рождении и пошла к старосте деревни. Это был старик 60-ти лет, седой, но еще крепкий. Дети и взрослые звали его дядькой Ривоном (настоящее имя его Илларион). На успех я не рассчитывала, но что я теряла? Я к нему обратилась с такой речью: «Вы — православный человек и не должны дать погибнуть четырем невинным душам. У меня муж — еврей, сама я русская, но все документы у меня на его фамилию. Жить по этим документам мне нельзя, а поэтому я их уничтожила. Сохранилось у меня свидетельство о рождении, и вот прошу Вас дать мне удостоверение личности и справку о том, что я беженка из Смоленска. Теперь моя жизнь в Ваших руках. Вы можете меня погубить, Вы можете меня спасти». Старик обещал написать, но не решался. Он боялся. Был у него сын Егор, 1913 года рождения, финансовый работник. И вот как-то я к ним пришла и застала их обоих. Я рассказала свою просьбу. Егор выслушал и сказал: «Надо написать». И это решило дело. У меня появилось удостоверение личности и справка о том, что я — беженка. Выданы они мне были на предмет представления в школьный отдел. Эти документы дали мне возможность спрятать свое свидетельство о рождении, которое имело тот порок, что имело печать Захарино, и это могло меня выдать, ведь меня там все знали, инкогнито могли раскрыть.

Начальником школьного отдела был бывший преподаватель немецкого языка средней школы поселка Хиславичи по фамилии Ржецкий. Это был человек, 50-ти лет, высокий, стройный, по внешнему виду ему можно было дать лет сорок; он был выходец из духовенства, был образован, знал языки: немецкий, английский, еврейский. До войны был репрессирован по линии НКВД. Ясно, что он ненавидел Советскую власть, но смог хорошо маскироваться и имел среди населения хороший авторитет. Но когда пришли немцы, он свободно вздохнул, сразу же стал переводчиком у немецкого коменданта, а затем во главе школьного образования. Он открыл школы в районе и заставил всех учителей работать. Все учителя были взяты на учет.