Владимир Айзенштадт - Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры

Слухи эти на тот момент были ложными. Впоследствии она действительно приняла католичество, но это случилось только в 1833 году в Италии.

Однако в связи с предстоящим отъездом в Италию у Волконской возникала проблема с воспитанием единственного ее сына Александра. Ему исполнилось 17 лет. Она предложила Степану Петровичу Шевыреву, впоследствии профессору Московского университета, ехать с ними в качестве воспитателя сына, чтобы подготовить его к вступительному экзамену в Московском университете. Шевырев сомневался, но его друзья считали эту поездку очень для него полезной и уговаривали принять предложение. «Мы все обрадовались, – пишет М. Погодин, – этому счастливому случаю и убедили Шевырева оставить архивную службу и принять предложение княгини. Жизнь в Италии, в таком доме, который был средоточием всего лучшего и блистательного по части наук и искусств, казалось нам счастьем для Шевырева, который там мог кончить свое собственное образование» [70].

Степан Петрович Шевырев

Шевырев, уступая советам своих друзей, отправился с Волконскими за границу весной 1829 года. В Лейпциге они встретили одного из своих московских знакомых – Н. М. Рожалина, друга умершего поэта Дмитрия Веневитинова. Княгиня Волконская уговорила Рожалина и Шевырева ехать вместе с нею в Веймар, чтобы повидаться с Гёте. По прибытии в город они отправились по указанному адресу, при этом Рожалин, переводчик «Вертера», настолько взволновался, что, дойдя до квартиры знаменитого старца, просил оставить его в передней. Зинаида Александровна была неумолима и насильно потащила его. Гёте, несмотря на свою светскость, был, видимо, смущен таким неожиданным посещением. Но «если Гёте нас робел, – пишет Шевырев в письме от 29 мая 1829 года, – как же мы-то должны были его бояться. Мы все молчали и смотрели; княгиня своею любезностью загладила нашу скромность; с большим участием слушал он, как княгиня говорила ему о том, как ценят его в России» [71].

Шевырев вместе с Волконской побывал в разных городах Италии: в Неаполе, Болонье, Венеции, Милане, Генуе, Пармо, Турине… Волконская писала оттуда члену Российской академии И. А. Гульянову: «Читала я письмо твое, любезный Гульянов, и где же? В доме отца моего, под кровлею родной в сем давнем прибежище всего изящного, где я росла под сению искусства греческого, египетского, итальянского, где юные взоры мои приучились к формам идеальным. Картины, древние бронзы, мраморы – всё мне так мило, все они мне как братья, как друзья, всё составляло со мной семью моего родителя» [72].

Гульянов занимался изучением египетских древностей. В 1830 году он написал стихи и послал их анонимно Пушкину, который ответил ему известными стихами «Ответ анониму»:

В Риме княгиня Волконская поселилась близ площади Иоанна Латеранского в роскошной купленной ею вилле, которая была построена на развалинах древнего римского дворца, окруженного виноградниками и цветниками. Она вскоре возобновила свои музыкальные вечера, в которых принимали участие все известные артисты, приезжавшие в Рим. В числе наиболее частых посетителей этих вечеров были Торвальдсен, Камуччини и русские художники Бруни, Брюллов и др. Здесь Шевырев действительно очутился в самых благоприятных условиях, ее богатая русская библиотека давала ему возможность продолжать свои ученые занятия. Здесь познакомился он с языком русских летописей, русскими песнями в сборнике Кирши Данилова и перечитал несколько раз «Историю» Карамзина в занятиях с сыном княгини. Он изучал итальянский язык, читал Шекспира под руководством англичанина и выучился испанскому языку.

«Княгиню, – писал он своему приятелю А. Веневитинову, брату поэта, – чем ближе видишь, тем больше любишь и уважаешь. Ее стихия – Рим. В ней врожденная любовь к искусству. О, если бы она в молодости писала по-русски! У нас бы поняли, в чем состоит деликатность и эстетизм стиля. Она создала бы у нас Шатобрианову прозу. Да у нас и не понимают тонкости ея выражений!.. Я сам не понимал ее прежде, ибо жил в другой сфере…» [73].

В следующем письме Шевырев, вспоминая о своих московских друзьях, пишет: «Обними Одоевского, Титова, Кошелева и всех, кто меня помнит. Соболевский здесь. Он так меня тронул вчера. У кн. Волконской пели русские песни итальянцы: ты ведь знаешь, что у ней и немые глаголют. Он слушал – вдруг смотрю, Соболевский утирает глаза, подхожу: в три ручья слезы и бранит итальянцев, что петь не умеют. Говори после этого, что у нас нет mal du pays [тоска по дому. – Прим. авт.] Это меня так за сердце схватило, что я не мог их слушать без грусти» [74].