Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Время шло, я постепенно втягивался в эту жизнь, хотя и очень скучал по Прилепам и своему заводу. Недоставало мне также и моих картин: я так любил дома утром, после кофе с хорошей сигарой, остаться у себя в кабинете, наедине с картинами. Для меня это было лучшее время дня. Со стен смотрели портреты знаменитых рысаков – все эти Чародеи, Лебеди, Колдуны, Кролики и Горностаи, которые столько говорили моему уму и сердцу.

В Кирсанове я пытался разыскать что-либо по коннозаводской старине, но все мои поиски были тщетны. Керн посоветовал мне познакомиться с местным нотариусом: тот был старожилом и мог мне помочь при моих розысках. Он давно жил в Кирсанове и знал все и вся, и в его доме я познакомился с кирсановским помещиком А. Д. Нарышкиным, чьи дела он вел.

Мать Нарышкина, Мария Антоновна, была внучкой начальника штаба светлейшего Кутузова-Смоленского в столь памятном для всякого русского человека 1812 году. Она была из первых красавиц своего времени и, да будет ей то прощено потомками, немало способствовала тому, что от громадного нарышкинского состояния не осталось ничего. До самого последнего времени в обществе можно было услышать удивительные рассказы об этой женщине, которая кружила головы не только в Санкт-Петербурге, но и в столице мира Париже, не говоря уже о Берлине и Вене, и не только простым смертным, но и коронованным особам.

Алек Нарышкин был высокого роста, стройный, хотя и несколько склонный к полноте. Черты лица его были чрезвычайно породны и тонки, и, глядя на него, можно было сразу сказать: вот, настоящий аристократ! Его жена была хотя и мила, но капризна. В нее влюблялись мужчины, а во время последнего путешествия Нарышкиных в Италию брат короля, герцог Абруцкий, положил к ее ногам свое пылкое южное сердце. Во время войны он присылал из Италии письма, и Нарышкина всячески поддерживала итальянских пленных, его земляков. Пленных итальянцев, австрийских подданных, посылали главным образом в Кирсанов. Нарышкина о них заботилась, на что военные власти смотрели сквозь пальцы, во-первых, потому, что делала это Нарышкина, а кроме того, уж очень приятны и милы были все эти итальянцы, на них смотрели почти как на союзников, ибо они в этой войне, естественно, не были на стороне своего исконного врага – Австрии. [127]

В том уголке Кирсановского уезда, где жили Нарышкины, помещиков почти не было, а потому у них никто и не бывал, за исключением супругов Арсеньевых. П. И. Арсеньев в молодости служил в лейб-уланах, а затем, выйдя в отставку, поселился в своем тамбовском имении. Это был довольно состоятельный человек, который решительно ничем не интересовался и скромно и спокойно проживал в своем имении. Решив однажды съездить в Париж, а зачем – и сам не знал, он вернулся оттуда женатым на красивой, но уже немолодой француженке, и это для всех было полнейшей неожиданностью. Как говорили злые языки, мадемуазель Арсеньева в Париже вела довольно легкомысленный образ жизни и, переселившись в деревню и превратившись в русскую барыню, невероятно скучала в кирсановской глуши и только и жила мыслью о прекрасной Франции, куда ежегодно, то с мужем, то одна, уезжала на несколько месяцев. В то время, когда я ей был представлен в доме Нарышкиных, это была женщина уже безо всяких следов былой красоты, довольно эксцентричная и чрезвычайно экспансивная. Она любила фривольный разговор и очень охотно говорила о дамах парижского полусвета, о чем меня со смехом предупредил Нарышкин.

Однажды у Нарышкиных по случаю именин был устроен большой обед. Съехались Арсеньевы, Керн и я. Супруга А. Д. Нарышкина была в очень веселом настроении духа; мне она сказала, что за обедом я буду сидеть рядом с мадемуазель Арсеньевой и что она надеется, моя беседа всех развлечет и позабавит. «Поговорите с ней о кокотках. Вы увидите, как она тогда будет забавна. Однако прошу вас сделать это так, чтоб она не догадалась, что мы хотим подтрунить над ней».

Задача была трудная, но меня успокоил любезный хозяин, сказав, что он меня выручит и первый начнет разговор, а меня лишь просит его остроумно поддержать. После первых тостов Нарышкин обратился к мадмуазель Арсеньевой и сказал ей, что вот, мол, она сидит рядом со мной и болтает о незначительных вещах, а не знает того, что я пишу серьезный труд, а именно историю парижских дам полусвета. Арсеньева даже привскочила от удивления и удовольствия: «Как, месье Бутович, вы пишете Histoire des cocotes – «Историю кокоток» – и до сих пор ничего мне об этом не сказали?! Да знаете ли вы, что я могу дать много интересных сведений и о Лили Бланш, и о Сюзи, и о Лине Кавальери [128]– я ее лично знала?!». Арсеньева вошла в положительный раж и засыпала меня вопросами и сведениями. А я поддакивал и делал вид, что глубоко благодарен ей.