Олег Арин - О любви, семье и государстве [Философско-социологический очерк]

Аристотель с этими категориями не согласился. С его точки зрения их перенос на движение в природе «противен природе», не они являются причиной движения [12] Аристотель, т.3, с. 225. . В рамках своего представления на природу Аристотель был прав, точно так же, как и современные физики, которые, естественно, согласятся с ним, — любовь никакого отношения к физическим силам не имеет. На самом деле, связь между любовью и силой существует не только в форме «силы любви», но и в форме «любовь к силе», о чем мне придется говорить в соответствующем месте.

Что же касается любви как общественного явления, то здесь Аристотель не отличался от Платона, увязав любовь с дружбой. Соответственно: «любовь… исходит скорее от дружбы, чем от чувственного влечения». В результате «дружба и есть цель любви» [13] Аристотель, т. 2, с. 247. .

Таким образом, для древних греков в иерархии их нравственных ценностей любовь занимала место, подчиненное дружбе, с которой увязывалось благо как двоих, так и всего общества. Сама же любовь в их представлениях (за исключением Эмпедокла) рассматривалась как чувство, присущее только человеку и его богам.

В средневековье, естественно, любовь увязывается с богом, о чем следует сказать несколько подробнее, поскольку эта связь сохраняет свою актуальность по настоящее время.

Известно, что в библии очень часто говорится о страхе перед богом и любви к нему. Эта тема страха и любви пронизывает фактически все богословские книги, в том числе таких великих теологов, как Фома Аквинский или Николай Кузанский. Чего не было у древнегреческих философов. Появление темы страха в средневековье не случайно. Распадавшуюся Римскую империю невозможно было удержать одним огнем и мечом. Нужна была еще идеология одного бога, которого бы все боялись и любили одновременно. И страх и любовь становились более важными структурообразующими элементами цементирования зарождающихся новых государств. Греческие представления о любви, обращенные на личность или на красоту познания и творчества, с их интерпретацией «блага» фактически исчерпали себя еще в эпоху Римской империи. Возможно, мое суждение покажется и натянутым, но мне представляется, что выхолащивание понятий дружбы и любви, если и не было одной из важнейших причин распада империи наряду с политико-экономическим факторами, то, по крайней мере, отражало процесс загнивания этой империи. Это особенно очевидным стало во времена Калигулы и Нерона, когда разврат, особенно в верхних слоях общества, начал разлагать империю. Я хочу подчеркнуть, что от того, какое место и в какой интерпретации любовь занимает в обществе, можно судить о самом обществе и о его будущем.

В свое время идеологическая сила библии, помимо всего прочего, заключалась и в том, что в ней было четко прописано, что такое любовь, и главное, что означает любовь. Но поскольку дикие народы, разваливавшие Римскую империю, да и сами развращенные римляне не могли осознать явление любви, то был необходим страх перед Всемогущим в качестве средства научить дикарей любить. С этой целью утверждается главный постулат: бог сам есть любовь. С одной стороны, это означает, что отношение бога ко всему, в том числе, естественно, и к людям пронизано любовью, с другой стороны, если ты к чему-то или к кому-то относишься без любви, то выступаешь против бога (поскольку он и есть любовь). Такое отношение влечет за собой неизбежное наказание. Отсюда вытекают и основные положения 10 заповедей, в том числе знаменитая: не делай другому того, чего не хотел бы, чтобы сделали тебе. Но что интересно: у Павла в Послании к римлянам есть четкое указание: «Любовь не делает ближнему зла; итак любовь есть исполнение закона» (К римлянам, 13: 10). То есть уже в библии любовь — это не просто личное чувство, это уже общественное явление, связанное с законами. Здесь я опускаю библейские толкования любви в отношении жены, семьи (об этом в соответствующем разделе), а хочу обратить внимание на то, что в библии любовь утверждается как действие, а не как чувственная страсть, порыв сердца или души. Это особенно бросается в глаза в Новом завете: в нем нигде не встретишь слова «влюбиться», а почти повсеместно «любить», причем весьма часто в повелительном наклонении.

Любовь в библии констатируется как явление, как данность. Для паствы начала средневековья этого было вполне достаточно. Тем более, что высшая любовь идентифицировалась с самим богом, который всемогущ и которого, соответственно, надо бояться. Здесь подробно прописано что любить и как любить. В первом послании Иоанна Богослова четко указывается: «Что мы любим детей Божьих, узнаем из того, когда любим Бога и соблюдаем заповеди Его. Ибо это есть любовь к Богу, чтобы мы соблюдали заповеди Его; и заповеди Его не тяжки» (1-е Иоанна, 5:2,3). Именно через эти 10 заповедей человек мог оценивать свои поступки: богоугодны они или нет, а значит, любит он бога или нет. В соответствии с Новым заветом любовь должна быть универсальной, поскольку универсален сам бог. Отсюда становится понятным, почему любить надо даже врага. Он ведь тоже дитя божье. Между прочим, такой гуманизм отсутствует в Старом завете, который выражал национальные интересы только евреев.