Владимир Коршунков - Дорожная традиция России. Поверья, обычаи, обряды

Может быть, дело в том, что удмурты в те годы просто были, так сказать, более архаичны по своему мировосприятию? Им бывали ближе, понятнее те древние смыслы и ассоциации, которые оказались запечатлёнными в народной культуре. Ведь трудности и опасности – это постоянное, неотъемлемое свойство пути в мифологической картине мира архаических коллективов. Судя по фольклорным текстам, по мере движения героя происходило нарастание хаоса и ужаса. Правда и то, что персонаж, достигший-таки конца сказочного или заговорного пути, всегда имел иной статус, чем прежде, – более высокий [40].

Очень распространёнными были народные поверья о тропах и дорогах леших и прочей нечисти. По этим лесным дорожкам, дескать, время от времени проносились свадьбы леших, так что там лучше не останавливаться и не ночевать [41].

Представления об опасных для человека путях инфернальных мифологических персонажей и мертвецов имелись не только у русских, но и у других народов.

Археолог М. Ф. Косарев, вспоминая известного археолога и этнографа Валерия Николаевича Чернецова (1905–1970), знатока западносибирских поверий и обычаев, писал о своем учителе так: «Его уменье видеть сокровенное, проникать в “душу” вещей и явлений, сжимать и расширять пространство и время было воистину поразительно. Знаменитые чернецовские рассказы вечерами у таёжного костра буквально гипнотизировали слушателей, заставляя путешествовать вместе с ним по мирам Вселенной, общаться с духами, ощущать прошлое как зримую реальность». Затем Косарев приводил такой любопытный эпизод: «Отправляя в 1959 г. группу студентов проверить сведения о культовых пещерах на Северном Урале, он отозвал меня (руководителя группы) в сторону для приватного напутствия. Между нами состоялся примерно следующий разговор:

– Будьте осторожны. Там где-то проходит тропа мёртвых. Если нечаянно наступите на неё, может случиться худое дело…

– Валерий Николаевич, а как я узнаю о ней, ведь она, наверное, невидима?

– Как только встретите людей, идущих с закрытыми лицами, сразу сворачивайте в сторону.

– А если не успеем?

– Могут увести с собою…» [42]

Фигуры с закрытыми лицами – это мертвецы, идущие в «иной мир» по своей заповедной тропе, и горе тому, кто окажется у них на пути. Действительно, в древнерусском сказании «О человецех незнаемых в восточной стране» (предположительно, конца XV в.) о приполярных самоедах – жителях северо-востока Европы и Нижней Оби, – со ссылкой на рассказы «старых людей» говорилось: «Да в той же Самоеди видели, скажють самоедь же, старые люди, зъ горы подле моря, мертвых своих: идут плачющи множество их, а за ними идет велик человек, погоняя их палицею железною» [43]. Иногда указывают: недаром и палица у этого проводника в «иной мир» железная. Ведь железо, в отличие от серебра и золота, у народов Западной Сибири ассоциировалось с загробным миром. Правда, сам мотив толпы умерших, которых великан гонит палицей, – книжного происхождения и, скорее всего, восходит к средневековой «Александрии». Во всём тексте сказания «О человецех незнаемых» заметны книжные мотивы [44]. Поэтому едва ли этот отрывок является ценным этнографическим источником по мифологии самоедов. Другое дело, что представления о «тропе мёртвых» у народов Западной Сибири вполне могли существовать. И как раз тут важны мысли и чувства этнографов-полевиков, пусть даже выраженные в такой, несколько экзотической, мистически окрашенной форме, как у Чернецова.

В рассказе И. С. Тургенева «Живые мощи» (1874), из цикла «Записки охотника», парализованная и ставшая почти святой крестьянка Лукерья как-то раз увидела запомнившийся ей сон: «Вижу я, что сижу я этак будто на большой дороге под ракитой, палочку держу оструганную, котомка за плечами и голова платком окутана – как есть странница! И идти мне куда-то далеко-далеко на богомолье. И проходят мимо меня всё странники; идут они тихо, словно нехотя, все в одну сторону; лица у всех унылые и друг на дружку все очень похожи. И вижу я: вьётся, мечется между ними одна женщина, целой головой выше других, и платье на ней особенное, словно не наше, не русское. И лицо тоже особенное, постное лицо, строгое. И будто все другие от неё сторонятся; а она вдруг верть – да прямо ко мне. Остановилась и смотрит; а глаза у ней, как у сокола, жёлтые, большие и светлые-пресветлые. И спрашиваю я её: “Кто ты?” А она мне говорит: “Я смерть твоя”». В тот раз смерть не забрала Лукерью, сказала ей: «Жаль мне тебя, Лукерья, но взять я тебя с собою не могу» [45]. Мёртвые, бредущие в дальний путь, да и сама рассказчица, снаряжённая как странница, готовая двинуться с ними, – это всё вполне типично для представлений о дороге в «иной мир».