Перри Андерсон - На путях исторического материализма

Вопрос, который я вчера обсуждал и который остается для меня загадкой, — это причина отступления марксизма в романских странах в то время, когда во всех остальных странах западного мира марксистская культура развивалась особенно успешно. Привлекательное предположение об интеллектуальном поражении марксизма от руки превосходящей его структуралистской культуры, с начала 60-х годов завоевавшей Париж, при ближайшем рассмотрении самого структурализма оказалось неправдоподобным. Формальное поле битвы между этими двумя направлениями, проблема взаимоотношений между структурой и субъектом никогда не были заняты структурализмом в такой степени, чтобы бросить реальный вызов уверенному в себе историческому материализму. Внутреннее объяснение с точки зрения логики развития идей того времени заводит нас в тупик, отсылая к внешней истории политики и общества в целом. Если мы рассмотрим нашу проблему в таком аспекте, то мы сразу сможем подтвердить, что, несмотря на полемическую атмосферу того времени, между двумя соперниками редко случались прямые и серьезные столкновения. В этом — поразительная политическая гетерономия структурализма как явления. Нигде и никогда в 60—80-х годах структурализм или течения, в которые он трансформировался, не защищали свою собственную независимую социальную позицию. Наоборот, структурализм и постструктурализм всегда отличала необычайная неустойчивость политических коннотаций, которые они приобретали одну за другой. Эта внешняя история практически представляет собой историю пассивного приспособления к господствующим веяниям и настроениям времени.

Вначале, когда марксизм владел умами во Франции в период после Освобождения, большинство ведущих мыслителей-структуралистов формально отдавали ему дань. Леви-Строс заявлял, что его работы — это не более чем исследования надстройки, дополняющие марксистскую точку зрения о «несомненной первичности инфраструктур базиса [3-1] [3-1] The Savage Mind. — P. 130. . В начале своей деятельности Фуко положительно отозвался о работах Павлова и о советской психиатрии. Для Барта двумя крупнейшими столпами и источниками в современную эпоху были Брехт и Сартр. Понталис, тесно сотрудничавший с Лаканом, был членом редколлегии «Тан модерн» в течение всего периода сотрудничества этого издания с Французской коммунистической партией. К середине 60-х годов в ужесточившейся обстановке «высокого голлизма» все это изменилось. Язвительные «Мифологии» Барта уже совсем не напоминали его же мягкую семиологию моды. Политическое кредо Фуко сместилось к технократическому функционализму, и он теперь утверждал, что «оптимальное функционирование общества может определяться внутренним путем, и невозможно сказать, кому выгодно, чтобы дела шли именно таким образом» [3-2] [3-2] См. его заявление в книге Caruso P. Conversazione con Levi-Strauss, Foucault, Lacan. — Milan, 1969. — P. 126. В качестве характерного примера его бесхитростных рассуждений о причинности см. Р. 105—106. Лучший анализ политических деклараций Фуко мы находим в остром критическом очерке Dew. P. The Nouvelle Philosophie and Foucault//Economy and Society. — 1978. — May. — Vol. 8. — No. 2. — P. 125—176. . Затем, после майских событий, когда структурализм в результате резкого поворота превратился в постструктурализм, Фуко так же легко нашел свое место в неоанархистском течении, преобладающем в то время среди французских левых, и стал, в компании с Делёзом и Лиотаром, основным выразителем взглядов левого либертаризма, в то время как те, кто работал с Дерридой в «Телькель», обратились к марксизму. Сегодня Леви-Строс говорит о марксизме как о тоталитарной угрозе всему сущему, включая даже животный мир; Фуко приветствует гулаговскую литературу; Соллерс и Кристева из «Телькель» заново открыли для себя добродетели христианства и достоинства капитализма. Эти позиции могут быть консервативны или являться результатом сговора, но независимо от этого они обладают очень малым реальным весом и малой действенностью. Их бессмысленность поражает еще больше, чем их уникальность. Будучи размышлениями о текущей политической обстановке, а по существу находясь вне политики, они могут вновь трансформироваться с изменением обстановки. Они дают нам общие сведения о французской истории прошедших десятилетий и очень мало об идеях самого структурализма.

Возможно, это будет видно яснее, если взглянуть на другой берег Рейна. Обсуждая до этого изменяющуюся карту влияния марксизма, я не упомянул Германию, где была достигнута большая стабильность, чем в романских или англоговорящих странах. Исторический материализм всегда занимал особое место в Федеративной Республике Германии. С одной стороны, германский марксизм имел самые давние и богатые традиции в Европе. Он извлекал пользу не только из содействия самих немцев, но и из более широкой сферы влияния и притяжения немецкоязычной культуры в Центральной и Восточной Европе, включавшей Австрию, Швейцарию, Богемию, Венгрию и Польшу. Люксембург, Каутский, Бауэр и Лукач — все родом из этой пограничной области. Именно здесь произвели свое первое глубокое впечатление открытия Фрейда. В условиях сверкающей великолепием и жизнеспособной культуры левых веймарский период стал свидетелем рождения Института социальных исследований во Франкфурте и возникновения театра Пискатора и Брехта. Это происходило на социальном фоне мощного рабочего движения на Западе, возглавляемого самой крупной и динамично развивающейся коммунистической партией. После эмиграции и войны большинство представителей Франкфуртской школы смогли вернуться в Западную Германию, как Брехт вернулся в Восточную Германию, и продолжать работу, развивая в своем творчестве довоенные темы и продолжая споры, что было характерно исключительно для Европы. С другой стороны, к концу союзнической оккупации в Западной Германии коммунистическое движение потерпело поражение, и рабочее движение попало в полное подчинение к капитализму: к середине 50-х годов социал-демократическая партия официально отказалась от верности марксизму, а коммунистическая партия была объявлена вне закона. По подавляющему конформизму и реакционности политика аденауэровской Германии могла соперничать с политикой эйзенхауэровской Америки.