Жерар Сивери - Филипп Август

Английские источники сообщают нам об этом паломничестве, но Ригор не говорит о нем ни слова, а Вильгельм Бретонец, который стал его продолжателем, чтобы описывать великие деяния монарха, ограничивается замечанием о том, что Людовик VII обращался с молитвой к Томасу, дабы добиться покровительства для Филиппа. Хронист, впрочем, спешит добавить, что король Франции принимал у себя архиепископа Кентерберийского в пору его изгнания из Англии в 1169 году [5] Philippide, 1.1, v. 275 и далее; Cartellieri, 1.1, p. 33-36. . Считали ли французские историографы неподобающим и унизительным приписывать какому-то английскому святому исцеление наследника королевства Французского? Похоже, что «информационные посредники» той эпохи уже умели пользоваться оружием дезинформации, полностью умалчивая или умышленно «забывая» определенные сведения. Желая возвеличить юного принца, не затеняли ли они некоторые факты? Возникновение таких вопросов свидетельствует о том, что необходимо сверяться с зарубежными хрониками, которые часто предлагают точку зрения, отличную от той, которой придерживались сторонники короля Франции.

Никто не указывает на природу болезни Филиппа, но Вильгельм Бретонец, долго живший подле короля, утверждает, что это испытание изменило его в лучшую сторону, сделало его «более внимательным к делам королевства». Эти замечания позволяют лучше понять психологический склад короля. Принять под свою власть королевство — это важное событие; между тем наследник еще более стал ценить этот дар после того, как едва не потерял его. Пережив страх возможного отстранения от власти, он еще сильнее полюбил эту «великую должность» и связанный с ней выдающийся почет. Отныне он дорожил королевским званием, за которое так дорого заплатил. Королевский капеллан продолжает свои рассуждения и тонко анализирует перелом, произошедший в мировоззрении юноши. Он замечает, что власть, доставшаяся слишком легко, становится скучным бременем. Его господин избежал этой опасности, ибо ценил по самой высокой мерке то, что сохранил за собой с таким великим трудом. Вильгельм Бретонец сначала сравнивает кабана с дьяволом, который хотел похитить «его сеньора, его шевтена (главу) у французов, у отца и у королевства» [6] Ibid., v. 239 и далее, 258 и далее. . Затем он уточняет, что дьявол, враг и обманщик, портит то, что не в силах похитить. Таким образом, Филипп избежал сразу двух опасностей: с одной стороны, он не потерял ни жизни, ни королевского звания, а с другой, его миновал стороной риск сделать из своей власти вредную привычку и стать пустым, суетным и тщеславным королем, который расценивал бы как должное королевскую власть, доставшуюся ему в силу рождения и формального избрания.

Итак, юный Филипп, будучи еще только «избранным» королем, под влиянием внезапных и драматичных событий осознал цену власти, которую ему доверили отец и магнаты королевства. Потрясение было сильным, и лишь несколько дней отделяли его от принятия на себя обязательств, не подлежащих отмене, от миропомазания, которое сделает из него избранника Божьего. Головокружение, охватившее юношу, ясно увидевшего свою будущую ответственность, не должно удивлять. Безудержная скачка в лесу, очевидно, свидетельствует о его смелости и порывистости. Но не была ли она также и безоглядным бегством от предложенной ему власти, неудачным отказом в некотором роде? Не стоит забывать, что Вильгельм Бретонец был доверенным лицом Филиппа Августа. Взрослый человек, он с изумлением смотрел на этого выдающегося короля. Разве хронист не раскрывает изначальную причину этого поведения, которое является одной из характерных черт великих исторических гениев, причину, побуждающую их избегать пустого тщеславия и заставляющую постоянно соответствовать своей высокой должности? Воля, постоянная, неослабевающая, становится критерием настоящего политика. Дважды упоминая в своем рассказе о дьявольском вмешательстве, королевский капеллан указывает на два искушения юного принца: стать королем вялым и самодовольным или же вовсе отказаться от власти. Он их, впрочем, меняет местами, поскольку жестокое испытание, связанное с более или менее осознанным желанием бежать от власти, не позволило развиться первому искушению. Юный Филипп постиг, таким образом, что это значит — быть настоящим королем.

Означает ли страх, охвативший принца, когда он вгляделся в свое будущее, что он был робким и малодушным? Такой вывод был бы ошибочным. Наш образ мыслей слишком часто заставляет нас переносить в прошлое современные представления. В наших демократиях власть приобретают лишь те персоналии, которые, стремясь к ней с упорным рвением, оттесняют своих соперников и наконец получают голоса многочисленных избирателей. Они никогда не станут утверждать, что не желали власти. Вместо этого в любой монархии, стремящейся быть наследственной, власть переходит от предыдущего короля к его старшему сыну. Она дается ему без всякого учета его мнения. Ребенок, испорченный и избалованный лестью, но при этом также и вдумчивый, Филипп совершенно внезапно, на пороге взрослой жизни, обнаруживает тяжелое бремя государственных дел, которое его ожидает. Осознание своей ответственности сопровождается внутренним кризисом, глубочайшим разломом личности между тем, кем он был, и тем, кем ему надлежит стать. Это суровое испытание, которое началось с неудачной попытки бегства в лес, продолжалось несколько недель. Разумеется, усталость и холод сыграли свою роль в ослаблении организма, но завеса молчания, окружающая его болезнь, позволяет предполагать присутствие в нем глубокой тревоги. Впрочем, Вильгельм Бретонец ясно говорит: кризис преобразил юного принца и сделал из него короля, достойного своего звания.