Владислав Хеделер - 1940-Счастливый год Сталина

Правда, в том же 1940 г. артикулировалось культурническое не- со1ласие с этой трактовкой в пределах общественного ан гикапигали- стического дискурса, в котором участвовал и большевизм: «Счастье было возможно, — писал в своем дневнике в феврате 1940 г фран­цузский друг Советского Союза — в возрасте 25-33 лет я часто бывал счастлив, в моем окружении было множество счастливых людей, и это не было каким-то лихорадочным нездоровым счастьем. Они были действительно полны спокойного счастья... Мы не хотели ни разру­шать, ни предаваться буйным неистовым страстям. Мы хотели чест­но и терпеливо постигать мир, открывать его и искать в нем место для себя... Те из нас, кто хотел преобразовывать мир, становились, к примеру, коммунистами, становились сознательно, взвесив все за и против»[16].

Не следовало ли нам в таком случае в принципе пересмотреть свое понимание счастья, стремясь в познавательных целях разобраться в счастье, вероятно, самого счастливого человека того 1940 года?

Не мог ли Он гипотетически солидаризоваться с определением, которое было распространено в конце XIX столетия в любимой стра­не русских революционных эмигрантов — Швейцарии, которое гла­сило: «Первым и непреложным условием счастья является твердая вера в нравственный миропорядок. Без него, то есть если мир будет управляться случаем или неумолимым естественным законом... о счастье каждого отдельного человека не может быть речи»[17].

Таким образом, понятие «счастье» всегда предполагало прежде всего совершенство, будь то состояние, события или переживания. «Итак, ясно, что блаженство — это состояние, которое является со­вершенным благодаря соединению всех благ. К его достижению стре­мятся все смертные, но делают они это различными путями», — так определялось счастье еще в конце античной эпохи[18].

Как видим, с незапамятных времен мера счастья заключалась «не в благоприятных событиях, не в интенсивности переживания ра­дости, а в величине доступных благ. Но какие блага имелись в виду, об этом античное определение счастья умалчивало»[19].

Действительное положение вещей относительно доступности ма­териальных и символических благ в советском «раю для трудящих­ся», тем более в 1940 г., не подлежит сомнению.

В то же время ни один из современных властителей не имел тогда такой абсолютной власти, как Сталин. Никто не распоряжался так своевольно и бесцеремонно материальнымивещами и душами людей, как он. В этом отношении модель господства советского вождя прин­ципиально отличалась от завоевания власти, к примеру, Гитлером и от его идеи национал-социалистского Германского рейха. Разруше­ние Гитлером Веймарской парламентской демократии и формирова­ние ксенофобского, антикоммунистического и расистского (прежде всего антисемитского) «народного сообщества» не сопровождалось уничтожением базовых структур и форм собственности в финансо­вой и экономической сфере, в области промышленного и аграрного производства в Германии и, естественно, в своих традиционных фор­мах сохранились юриспруденция, дипломатия, армия, а также науч­ная и университетская жизнь, религия, воспитание и т. д., ставшие впоследствии эвфемизмом «германского» культурного достояния. Осталась нетронутой также общепринятая культура частной жизни.

«Вышинский» Гитлера, вселявший в современников страх юрист Роланд Фрайслер, никогда, тем более в мирное время, не смог бы вы­носить обвинительные приговоры, на основании которых в целом ло­яльная партийная, военная и дипломатическая элита Третьего рейха после полученных под пытками «признаний» расстреливалась бы как стая бешеных собак[20].

Сталин же — в отличие от Гитлера — не только определял объ­ем символических благ, призванных духовно сплачивать советское общество, но сам являлся символом summum bonum (высшего блага) Нового мира, и, очевидно, эта весть простиралось далеко за пределы Советской России, адресуясь действительно или предположительно страждущим ее во всем мире. Большевизм — и это составляет его ис­ключительную особенность по сравнению со всеми другими обще­ственными переворотами — выступил с программой искоренения всех структурных, духовных, общественных и исторических источ­ников порождения социальной несправедливости, т. е. он стремился к тому, чтобы радикально, раз и навсегда «ниспровергнуть все отно­шения, в которых человек является униженным, порабощенным, бес­помощным, презренным существом»[21].