Владислав Хеделер - 1940-Счастливый год Сталина

Граждане,

у меня

огромная радость;

Дни осени —

баней воняют, а мне цветут, извините, — розы,

и я их,

представьте,

обоняю.

) Не волнуйтесь,

сообщаю:

граждане — я

сегодня —

бросил курить.

В. Маяковский[1].

Разница между Маяковским и Сталиным была, однако, в том, что Сталин так и остался заядлым курильщиком.

21 января 1940 г., произнося тост, Сталин провозгласил Владими­ра Маяковского «лучшим пролетарским поэтом»[2] эпохи. Культурно- политические последствия этой сентенции верховного правителя комментировал Борис Пастернак: «Маяковского стали вводить при­нудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смер­тью. В ней он неповинен»'®. Имя Сталина отождествляли с понятием счастья — счастья для других, для человечества, оно предвещало сча­стье в будущем. За это его превозносили везде и взахлеб. Но был ли он счастлив сам, здесь и сейчас?

Для касты «профессиональных революционеров», к которой из­начально относил себя Иосиф Джугашвили, личное счастье само по себе было не более чем пустой словесной формулой. Они могли счи­тать себя счастливыми только при условии наступления всеобщего счастья. Их «счастье», если его можно было так назвать, заключалось в призвании своего рода «секретарей» мирового духа, который «ско­мандовал времени вперед. Этой команде противятся, но целое дви­жется, неодолимо и неприметно для глаз, как бронированная и сом­кнутая фаланга, как движется солнце, все преодолевая и сметая на своем пути».

При этом такие революционеры в известном смысле действуют в качестве «катализаторов», т. е. без них революция стоит на месте, а сами они остаются неколебимыми: «Мы те, чьи сердца тверды, как камень, как железо, скрепленные суровой дисциплиной»[3]. Этому са­мосознанию отвечали их пуританизм, аскетизм, спартанство, непри­миримость и готовность к самопожертвованию. Один из них, глава Исполнительного совета Баварской Советской республики Эйген Ле­вине, летом 1919 г. в своем последнем слове перед баварским военно- полевым судом так выразил savoir vivre (здесь: кредо) этих преобра­зователей мира: «Мы, коммунисты, все — покойники на свободе»[4].

В таком положении у носителей этой психологии — в качестве своего рода компенсации — развилась единственная непреодолимая страсть, а именно: страсть к власти.

Речь не идет о получении «временных» властных полномочий, о властном инструментарии, о политической власти, «заимствован­ной» у суверена. Скорее дело тут в чувственном восприятии власти как квинтэссенции сущего. «Действительное намерение настоящего обладателся власти настолько же гротескно, насколько и невероятно: он хочет быть единственным в своем роде. Он хочет пережить всех,

К Р g к о д и л

которых, правда, нет _ 1

Германии Худ,-К, Ротов

дабы никто не пережил его. Любой ценой он сгремится избежать смерти, и никто, абсолютно никто не должен угрожать ему смертью Пока живут люди, кто бы это ни был, он никогда не будет чувствовать себя в безопасности» 0. Такова в сжагом виде психическая диспози­ция верховного кавказского пришельца, надолго обосновавшегося в Кремле.

посланцы Нового 1940 года получили путевки в капита­листические страны, среди

кис. 1 Крокодил Декабрь 1939 № 35/36. Плачущие

Здесь мы можем также определить внутреннюю форму сталин­ского «счастья»: «Конкретное ощущение счастья, что ты выжил, переживается очень сильно. Однажды проникнувшись им и осознав его. стремишься ощутить его вновь, и очень скоро это влечение пре­вращается в ненасытимую страсть Одержимый ею будет стараться присваивать формы окружающей его общественной жизни таким об­разом, чтобы они служили удовлетворению этой страсти»[5].

Эта ментальная констелляция представлена нами на примере по­литической деятельности Сталина; как это ни парадоксально, она проявилась особенно ярко в наиболее спокойный период его 6hoi ра­фии — в том покрытом пеленой времени 1940 году.

Следует, правда, заранее оговориться: исторические свидетель­ства о нем, как раз относящиеся к этому году, в частности автобиогра­фические сведения, письма, мемуары ближайших сотрудников и т. д.* которые могли бы пролить свет на ощущение им счастливых момен­тов, почти не сохранились. Кроме того, в настоящее время в целом для биографии Сталина не существует документальной основы. По­сле многих лет усиленного переписывания на потребу дня или даже уничтожения основных исторических источников, касающихся по­литической деятельности Сталина, «оставшиеся документы не могут считаться надежными. Достоверные воспоминания людей, близко знавших Сталина... и его частную жизнь, также не сохранились или, по крайней мере, они никогда не публиковались»[6]. Отмеченное нами положение с источниками до сих пор практически не изменилось. Из семейного окружения Сталина, к примеру, остались только дневники Марии Семеновны Сванидзе, сестры первой жены Сталина Екатери­ны Семеновны Сванидзе, по которым можно еще судить о домашней, в некотором роде приватной, атмосфере. Но Мария была в 1939 г. арестована и 3 марта 1942 г. расстреляна. Записи в ее дневнике пре­рываются незадолго до ареста ее брата, Александра Семеновича Сва­нидзе, в декабре 1937 г. В декабре 1940 г. ему был вынесен смертный приговор, вскоре замененный на 15 лет лагерей. Но в августе 1941 г. состоялся новый процесс, и по приказу Л. П. Берии Александра Сва­нидзе расстреляли.