Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Довоенные годы были особенно тусклы и бездарны. Уставшие в бесплодной борьбе власть и общественность дали друг другу передышку. Золотые дни Столыпина прошли. Царь уже им тяготился. Почувствовав это, и дворцовая камарилья, и реакция с Марковым, Пуришкевичем и Дубровиным все сильнее наседали на временщика. В Государственной думе и, особенно, в Государственном совете его критиковали все громче. И даже Гучков, распрямив спину, норовил переметнуть к «Прогрессивному блоку» 597. А в недрах правительства зрела оппозиция Коковцова и, особенно, главы полиции Курлова. Оба эти неодинакового калибра государственные] деятели метили на столыпинское кресло. Но кресло это еще прочно привязывала к премьеру его аграрная реформа («отруба»). Собственно говоря, на этой одной нитке Столыпин и висел. Убийство его, как будто, развязало руки и царю, и оппозиции. Но маразм внутренней жизни России продолжался и усилился. Только в «белом доме» у Витте и в Гродненском пер[еулке] у Мещерского плелись новые интриги, связанные с ожившими после смерти Столыпина надеждами. Да «старец», оставшийся теперь единственной опорой повисшего в воздухе трона, целил, плясал и распутничал.

Скисли и кадеты, и октябристы. Скисла и оппозиционная печать: специализировавшаяся на столыпиноедстве милюковская «Речь» уныло брела между опостылевшими всем лозунгами, питаясь думской «вермишелью». А в Думе, кроме фабрики этой «вермишели», хоть шаром покати. «Кавказских обезьян» приструнил Пуришкевич. Националисты с Балашевым путались между октябристами и зубрами. А заменивший Столыпина Коковцов поливал эти развалины былого оживления ушатами бюджетного красноречия. В моде были только два ведомства: иностранных дел и военное, и два министра: Сазонов и Сухомлинов. Мода эта шла из Франции. Там не унимался Извольский. Нанесенную России Эренталем пощечину (Босния и Герцеговина) почувствовали сильнее в Париже, чем в Петербурге 598. Шовинизм австрийского наследника и военные меры Вильгельма, особенно после срыва «Бьорке» 599, взволновали больше Францию, чем Россию. Из Парижа шли к нам требования усиления воинской мощи, приезжали и учили нас французские военные эксперты. Генерал и генеральша Сухомлиновы с полковником Мясоедовым 600действовали. Действовал и шурин Столыпина, Сазонов, опираясь на своего товарища, Нератова. О деятельности Сазонова и Нератова рассказывает в своих «воспоминаниях» А. В. Неклюдов 601. Книга любопытная. А деятельность Сухомлинова раскрыл впоследствии суд над ним 602.

Освободившись от столыпинского ига, царь переживал редкие дни душевного спокойствия. (Иго Мещерского уже не было игом, а иго Распутина он возложил на царицу). Коковцов был столь же кулантен и гибок, сколь резки и непокладисты были Витте и Столыпин. Маклаков, на докладах, лазил для забавы наследника под стол и изображал пантеру. Родзянко трубил о преданности законопослушной Думы. Никаких авантюр и сюрпризов! Царь посвятил себя военному делу. Но этому же делу посвятил себя и ненавистный ему Гучков. Почему ненавистный? Думаю, что гучковоманию вселила в царя лакейская роль Александра Ивановича при Столыпине и невыгодное впечатление, произведенное Гучковым в Царском, в бытность его председателем Государственной] думы. Он тогда обещал «посчитаться» с безответственными влияниями. А эти влияния были самым чувствительным местом царя. Факт тот, что и царь, и Гучков ухватились с разных сторон и в разных побуждениях за русскую воинскую мощь. Царские побуждения были ясны: 1) После порвания подписанного им в Бьорке соглашения с Вильгельмом, царь, как это в жизни всегда бывает, пуще невзлюбил обиженного им, а невзлюбив, испугался вильгельмовской мести. 2) Его душил распутинский скандал и 3) В военных заботах не было ничего реакционного, и здесь он шел в ногу с народным представительством. Не менее ясны и побуждения Гучкова. Карьера его со смертью Столыпина была кончена. Октябризм, как политическая догма, догнивал. На шпице национализма уместился уже Балашев 603. Оставался незанятым лишь шпиц шовинизма, сиречь патриотизма. Александр Иванович и поспешил на него вскарабкаться. И встретился там с царем.

Узор мировой и русской предвоенной политики чрезвычайно сложен, – распутать его историку будет нелегко. Что касается России, пока можно установить лишь следующие тезисы: 1) Россия этой войны не желала. 2) Не желал ее тоже и боялся царь. 3) Не желало ее в подавляющем большинстве и русское народное представительство. 4) Не желало ее в подавляющем большинстве и русское правительство. (О подпольной России, на руку которой была всякаявойна, а тем паче с Германией, говорить не стоит). Оттолкновение России от войны, а особенно с могущественной Германией, после недавно перенесенного поражения ее сравнительно ничтожной Японией, – было органическим и бесспорным. И тем не менее…