Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Роль Бурцева в российском распаде оценит справедливая история. Наши потомки узнают, как, наряду с прогнившими и бесчестными элементами российской общественности, Россию тянули к пропасти люди со здоровой душой, бескорыстные и идейные. Вне сомнения, Бурцев окажется в числе последних. В своей знаменитой речи, открывшей первую страницу российской революции, Милюков, обращаясь к власти, вопрошал: «Глупость или предательство?». Россия тогда решила, что ее предали. Обращая этот же вопрос к русскому обществу, придется склониться к гипотезе первой: в руки большевиков Россию, кажется, отдала российская глупость. Рыцарем и паладином ее оказался Бурцев.

Страшнейший враг нашего исторического роста, наша политическая наивность, перевалил вместе с эмиграцией на чужбину. И, уже 15 лет, путает языки вавилонского строительства новой России. Вся заграничная деятельность Бурцева, столь блестяще начатая и столь печально кончившаяся, свидетельствует, что даже честная наивность может причинить святому делу вреда больше, чем предательство.

Перемахнув из Петропавловки на Монмартр, огнедышащий Бурцев не потушил в себе вулкана ненависти к немцам, а лишь зажег в себе и другой вулкан – ненависти к большевикам. Над маленьким старичком нашего безвременья нагнулся его ангел-хранитель. Добрые феи, не смогшие спасти Россию в России, попытались сделать это из Франции. Бурцев стал во главе «Общего дела» 591. К нему поплыли реки золота, потянулись уцелевшие русские таланты и всеобщие симпатии. Не было еще русского дела вне России, столь обеспеченного материально и столь мощного духовно: «Общее дело» с места ринулось к успеху. Бурцев сразу занял в эмиграции патриарший пост. И тотчас же в нем заиграл неистовый Роланд. Война уже прекратилась, и народы готовились к исторической ошибке Версаля. Клемансо и Фош вколачивали в гроб европейский мир. К этим двум великанам, спасшим от разгрома Францию, примкнул маленький человечек, не сумевший спасти своей родины. Страницы «Общего дела» были политы ненавистью к немцам. Кайзер уже давно сполз с трона, распотрошенная Германия, возглавленная седельным мастером, уже давно управлялась социалистами, а певец народовластья и социалист Бурцев продолжал сгонять камнем с ее окровавленного лба муху единовластья.

Бурцев повел свое «Общее дело» в хвосте националистического листка сен[атора] Орвэ («La Victoire»). Бурцев стал неистовать в немцефобии. Бурцев стал подмастерьем мастерской, сколачивавшей посудину Версальского мира. Теперь, когда сама Франция разбивает эту рассчитанную на вечную вражду и человеконенавистничество посудину, ошибка Бурцева, коему судьба вручила стяг борьбы с большевизмом, выплывает во всей своей удручающей наготе. Ошибка эта, в первую очередь, расколола эмиграцию на два лагеря: франкофилов и немцефилов. К нашей внутренней розни и партийному взаимоистреблению прибавился еще стимул разъединения: с кем идти России? И в то время как русские патриоты в Берлине радовались успехам большевиков в Польше, Бурцев, подзадоренный Клемансо и Фошем, стал у «колючей польской проволоки» и рукоплескал оторванию Польшей от России исконных русских земель. Неистовый Роланд переметнулся с Монмартра в Крым, требуя от Врангеля спасти Польшу ударом большевикам в тыл. Мы знаем, чего стоил России этот удар и чем отблагодарили нас поляки. В своем неистовом разбеге Бурцев искал и расположения румын ценою Бессарабии. За спиной у французского сенатора Орва, расшвыривая остатки русского золота, направленные к нему Врангелем, этот скромнейший и чистейший старичок, ютившийся в одной комнатке и не успевавший за суетой менять белья, готов был отхватить пол-России, лишь бы притащить к суду Гинденбурга и Людендорфа. Бурцев опомнился, когда уже было поздно, – когда Германия уже была на пути к Рапалло: с полным правом охранитель германского народовластья может сказать, что первая опора большевизма в Европе – Раппальский договор 592, – дело рук не только Орвэ, но и его, Бурцева. Вот почему, когда двери Германии под его назойливым стуком, наконец, перед ним раскрылись, и «примирительные» статьи Бурцева появились даже в немецкой прессе, их встретили насмешливым: «Опоздали!»

Спутав дело русское с немецким и французским, Бурцев пропустил между пальцами все три дела. После Европы и русская эмиграция вскоре раскусила политическую эквилибристику кашевара «Общего дела». И, незаметно, оно стало личным делом Бурцева с прилипшим к нему комком стяжательной эмиграции. В котле «Общего дела», поначалу, варились самые яркие дарования русской мысли. Бунин, Куприн, Карташов, Мережковский, Яблоновский – уравновешивали визгливую суетню Бурцева. Изголодавшаяся духовно эмиграция жадно впивала родное талантливое слово, закрывая уши от бурцевского визга. Но вскоре в котел этот попали специи, вроде Мирского 593, Ветлугина [120] Мирский стал столпом «Последних новостей», а Ветлугин – нью-йоркской большевистской газеты [ «Русский голос» – И. Л. ] (прим, автора). и друг[их], давшие месиву особый вкус. Все реже в газете стали появляться корифеи русской литературы и все чаще – прятавшиеся под псевдонимами бездарные и наглые молодцы. В их руки попала не только редакция газеты, но и ее контора – т[о] е[сть] обширные богатства. Бурцеву не на что было купить себе пары носок, а газета платила йх’ы восьмидесяти постоянным сотрудникам. Сквозь сито «Общ[его] дела» прошли миллионы Врангеля и Бахметева 594. Круглые состояния в этом «деле» составили лица, о которых никогда не узнает история. А газета, как кровный надорванный конь, в один прекрасный день стала.