Владимир Петрухин - Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры

Рассказ содержит два распространенных фольклорных мотива. Первый связан с киселем как традиционным славянским обрядовым блюдом (СД, т.2. С. 496–497), в первую очередь — блюдом поминальным (в поминальные дни его выливали на землю, жертвуя предкам), которым могли угощать и потенциально вредоносных персонажей (Мороза, диких зверей и т. п.). Второй мотив относится к не участвовавшему в вече старцу-спасителю. Он связан с этиологическими сюжетами о почитании престарелых родителей. Согласно этому сюжету, некогда принято было убивать недееспособных стариков, пока не нашлись сердобольные дети, спрятавшие старого отца. Во время разразившегося голода, когда запасы зерна истощились, старец посоветовал использовать зерно из соломы, которой покрыты были крыши. Мудрый совет стал спасительным, и варварский обычай убийства стариков отменили (ср. СД. Т. 5. С. 339–341) [120].

Если вернуться к проблеме веча, то очевидно, что практика народных собраний (если судить по древнейшим летописным воспоминаниям о ней) была связана не столько с традициями племенной архаики (эпохи «военной демократии» и т. п.), сколько с новыми реальностями эпохи славянской колонизации и строительства государства, когда необходимо было устанавливать «ряд», договариваться с соседями и врагами.

Призвание варяжских князей было, согласно летописи, осуществлено чудью, словенами, кривичами (и мерей) по ряду — по праву. Ряд в древней Руси — традиционный договор «народа», «вечевого города» с князем, который должен был «судить и рядить» по праву, как справедливо замечал В. Т. Пашуто (Пашуто 1965. С. 34–35; ср.: Мельникова, Петрухин 1991). Проблема, однако, заключается в том, как формулировки ряда попали в летопись: сохранила ли их традиция, или они были интерполированы летописцем начала XII в. в соответствии с современной ему практикой или даже с амбициями двора Владимира Мономаха.

Определенные основания для таких предположений, безусловно, есть. Главным «противоречием» летописного текста, обнаруживавшим в глазах его критиков «искусственность» легенды о призвании, было сообщение об изгнании за море насильников-варягов, собиравших дань со словен, кривичей и мери: что заставило те же племена обратиться к тем же варягам с призванием? Рассказ об усобицах между освободившимися племенами и отсутствии у них «правды» выглядел слишком наивным, чтобы объяснить обращение к былым насильникам, — его склонны были приписывать сочинительству (Рыдзевская 1978. С. 165), в радикальных вариантах интерпретации — сочинительству клеветническому, призванному продемонстрировать неспособность славян создать свое государство (см. о нацистской пропаганде — Клейн 2009. С. 115).

В. О. Ключевский стремился объяснить противоречие примерно так же, как это сделал летописец (в ипатьевской редакции варяжской легенды): «Туземцы прогнали пришельцев… — писал он, — и для обороны от их дальнейших нападений наняли партию других варягов, которых звали русью (курсив мой. — В. П.). Укрепившись в обороняемой стране, нарубив себе «городов» [121]…наемные сторожа повели себя как завоеватели… Наше сказание о призвании князей поставило в тени второй момент и изъясни-тельно изложило первый как акт добровольной передачи власти иноземцам туземцами. Идея власти перенесена из второго момента, с почвы силы, в первый, на основу права, и вышла очень недурно комбинированная юридически постройка начала Русского государства» (Ключевский 1987. С. 155) [122]. Историк отрицал «народные» истоки легенды о призвании, считая ее летописной «притчей» о происхождении государства.

«Искусственность» этой «притчи» в общем подтверждается и тем, что, согласно А. А. Шахматову и другим исследователям, отождествление призванных варягов с русью — поздняя вставка в текст легенды. Шахматов сконструировал даже исторический эпизод с полчищами скандинавской руси, которая как-то овладела Киевом, минуя Новгород: русский князь собрался в поход на северный город, когда узнал об изгнании варягов — тогда испугавшиеся северные племена призвали других варягов из-за моря (см. об этой конструкции далее). Однако тогда возникает естественный вопрос: если легенда о призвании варягов — сочинение летописцев конца XI — начала XII в., почему в этом сочинении исходно содержались противоречивые мотивы изгнания и призвания варягов? Ведь эти мотивы осознавались как противоречивые, иначе не понадобилась бы вставка — комментарий о варягах, называвшихся русью, равно как формулировка «идоша за море к варягомъ, к руси» (упоминание руси также традиционно считается вставкой в первоначальный текст).