Аркадий Гордин - Пушкин в Михайловском

Решительно разошёлся Пушкин с Рылеевым и Бестужевым в понимании первой главы «Евгения Онегина». Ещё в январе 1825 года он обращался к Рылееву: «Бестужев пишет мне много об Онегине — скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать всё лёгкое и весёлое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии? следственно должно будет уничтожить и Orlando furioso, и Гудибраса, и Pucelle, и Вер-Вера, и Рейнике-фукс, и лучшую часть Душеньки [176] Речь идёт о сочинениях Ариосто, Кутлера, Вольтера, Гресее, Гёте, Богдановича. , и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc, etc, etc, etc… Это немного строго. Картины светской жизни также входят в область поэзии…»

Рылеев не возражал против того, что «картины светской жизни также входят в область поэзии», но категорически настаивал на том, что «Онегин» «ниже Бахчисарайского фонтана и Кавказского пленника». Со своих романтических позиций и он, и Бестужев не могли правильно оценить великое новаторство пушкинского романа. Избранный поэтом «предмет» — обыденная жизнь столичного светского молодого человека — Бестужеву представляется «низким». Он ратует за «высокую поэзию», которая «колеблет душу… её возвышает». Подтверждая, что Онегин — лицо жизненно достоверное («вижу человека, которых тысячи встречаю наяву»), Бестужев упрекает Пушкина в том, что он не поставил своего героя «в контраст со светом», а показал просто таким, как «наяву», и предлагает в качестве образца байроновского «Дон Жуана». Пушкин очень сдержанно отвечал Бестужеву в письме 24 марта: «…всё-таки ты не прав, всё-таки ты смотришь на Онегина не с той точки, всё-таки он лучшее произведение моё. Ты сравниваешь первую главу с Дон Жуаном.—Никто более меня не уважает Дон Жуана (первые 5 пес., других не читал), но в нём ничего нет общего с Онегиным. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь её с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в Евгении Онегине. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен… ты увидишь, что если уж и сравнивать Онегина с Дон Жуаном, то разве в одном отношении: кто милее и прелестнее (gracieuse) Татьяна или Юлия? 1-ая песнь просто быстрое введение, и я им доволен (что очень редко со мною случается). Сим заключаю полемику нашу…»

Пушкин понимает, что для правильной оценки его романа нужна новая точка зрения, которой ещё нет даже у самых близких ему современных литераторов. Доказывает, что неправомерно подходить к «Онегину» со старыми мерками, привычными понятиями, как неправомерно требовать от него байроновской сатиры. Сказать более определённо, почему в «Онегине» сатиры «и помину нет», чем сказал («у меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры»), Пушкин не мог в письме, отправляемом по почте… Не случайно сразу за фразами о сатире следует: «Ах! Если б заманить тебя в Михайловское». Нужен был откровенный серьёзный разговор с другом, которого Пушкину так не хватало.

Важное принципиальное значение для Пушкина и для всей литературной жизни эпохи имела полемика с Вяземским о И. А. Крылове и И. И. Дмитриеве. Пушкин знал и любил басни, шуто-трагедию «Трумф» и другие произведения Крылова с детства. Они, несомненно, оказали на него большое влияние. В письмах из Михайловского он постоянно упоминает Крылова, справляется о нём («Какую Крылов выдержал операцию? дай бог ему многие лета! Его „ Мельник “ хорош как „Демьян и Фока“»), цитирует или перефразирует его басни и пьесы, называет единственным гениальным из живых русских писателей (гением и Крылов называл Пушкина).

В 1823 году в качестве предисловия к 6-му изданию «Стихотворений И. И. Дмитриева» была напечатана статья Вяземского «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева». Здесь, признавая заслуги Крылова-баснописца, автор всё же явно отдавал предпочтение басням Дмитриева. Пушкин ещё из Одессы 8 марта 1824 года писал по этому поводу Вяземскому: «…милый, грех тебе унижать нашего Крылова. Твоё мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь чёрт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова…»

Когда в начале 1825 года в Париже вышло изданное графом Г. В. Орловым собрание басен Крылова в переводе на французский язык с предисловием академика Л.-Э. Лемонте и предисловие это вскоре было опубликовано в журнале «Сын Отечества», Пушкин откликнулся на него весьма примечательной статьёй «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова». Конечно, не случайно именно Крылов оказался в центре самого значительного критического выступления Пушкина этого времени. Написанная в Михайловском в августе 1825 года статья оканчивалась так: «В заключение скажу, что мы должны благодарить графа Орлова, избравшего истинно-народного поэта, дабы познакомить Европу с литературою севера. Конечно, ни один француз не осмелится кого бы то ни было поставить выше Лафонтена, но мы, кажется, можем предпочитать ему Крылова. Оба они вечно останутся любимцами своих единоземцев. Некто справедливо заметил, что простодушие (naiveté, bonhomie) есть врождённое свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то весёлое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться: Лафонтен и Крылов — представители духа обоих народов». Народность как выражение «духа», коренных свойств народа, его образа жизни и образа мысли — вот что сейчас особенно ценит Пушкин в творчестве писателя и таким «истинно-народным» писателем считает Крылова. Потому-то так безоговорочно отдаёт ему предпочтение перед Дмитриевым, в противоположность Вяземскому. Имя последнего не упоминается в статье, но совершенно очевидно, что это продолжение полемики.