Олег Сумин - Гегель как судьба России

Кто, чародей, в необозримом поле

Воздвиг потомству эти города?

Кто выстроил пролеты колоннад,

Кто вылепил гирлянды на фронтонах?

… Тот дух, что выстроил каналы

Николай Заболоцкий

Докоммунистическое прошлое России в духовном отношении определено двумя факторами: восточно–христианским и западно–христианским влиянием. С точки зрения архитектуры эти влияния заметны в создании византийско–православного стиля в культовой архитектуре и в многообразных эклектичных сочетаниях обеих культурных традиций в гражданской архитектуре. Сколь бы мы ни были обязаны духу православия, в области архитектуры объективности ради нужно признать архитектурное достоинство западного христианства. Последнее не только как и православная архитектура усваивает античный опыт, но значительно его совершенствует, дополняя мировую архитектуру своими специфичными особенностями, выраженными в готике и классицизме.

Как подарок западно–христианской архитектуры славянскому миру, на мой взгляд, нужно рассматривать облик Санкт–Петербурга, с архитектурными достоинствами которого едва ли может сравниться какой–либо иной восточноевропейский город.

В истории русской архитектуры пытаются представить Санкт–Петербургскую традицию как специфично русскую, а некоторых западных архитекторов прямо зачисляют в создатели «национального архитектурного стиля». «Наиболее полное и яркое выражение русская культура середины XVIII века нашла в творчестве гениального зодчего Растрелли… Растрелли создал в полном смысле слова национальный русский стиль в архитектуре…» [219]. Приглашенные в Россию русскими царями западные архитекторы действительно пытались учитывать специфику славяно–византийского начала, что, например, некоторые находят в Исаакиевском соборе Монферрана. Но эти черты столь незначительны, что почти всецело теряются в духе античной и западно–христианской архитектурной традиции. Поэтому во всей Санкт–Петербургской и ей подобной архитектуре «светит» мощь цивилизации, которая имеет свой центр совсем в других географических широтах, нежели земли восточных славян. Кроме того, мне кажется просто обидным для всякой культуры, если ее «национальный стиль» создан иностранными мастерами: Растрелли, Фальконе, Росси, Монферран — как–то трудно сжиться с мыслью, что это–то и есть «гордость русской архитектуры».

Но сколь бы ни был слабым восточно–православный архитектурный стиль, скованный природным началом, содержащимся в самом духе православной религии, и сколь бы ни был внешним для русской культуры западно–христианский дух, все же Россия успевает создать определенную православную и западно–христианскую архитектурную традицию.

Слабость этих двух традиций для общего русского архитектурного облика, однако, проявляется в том, что далеко не во всех русских городах и тем более поселках она может быть прослежена. Достаточно даже выехать за пределы самого Санкт–Петербурга, и очень скоро мы встретимся с таким типом постройки, в которой отчетливо бьет в глаза приземленность, нужда и борьба с природой за самое необходимое. То же самое относится и к городку Калач–на–Дону, находящемуся на расстоянии ста километров от города Волгограда. Во всем архитектурном облике Калача, при всем нашем старании мы не сможем найти даже слабого следа ни православной, ни тем более западноевропейской архитектурной традиции. Даже здание церкви представляет собой обычную грустную и безвкусную жилищную постройку, на крыше которой некрасиво и неуместно возвышается некое подобие «купола» с крестом [220].

Весь этот архитектурный пейзаж, который характерен для всего этого края, представляет поэтому достаточно грустное зрелище, свидетельствующее об отсутствии в этих землях какой–либо значимой эстетической потребности. Все жилищные и административные здания построены с ужасающей прозаичностью и безвкусием, свидетелствующем о жизни, которой еще не известно стремление к духу в облике прекрасного.

Эти постройки может быть и превосходят те избушки с соломенными крышами, вид которых в свое время так оскорбил и опечалил эстетический вкус Чаадаева, вернувшегося из поездки по Западной Европе, заставив его высказать известную и грустную мысль. Но и сейчас, сравнивая облик Санкт- Петербурга и облик русской провинции, очень трудно не вспомнить это соображение Чаадаева, что народ, живущий и строящий подобные сооружения, очень трудно может быть назван духовно определившимся и исторически значимым.