Василий Колташов - Капитализм кризисов и революций - как сменяются формационные эпохи, рождаются длинные волны, умирают реставрации и наступает неомеркантилизм

Экономический подъем 2020—2045 гг. будет базироваться на автоматизации производства при качественно новом освоении внутренней периферии капитализма. Потому экономический рост в континентальной Евразии, Южной Америке и даже в Африке может оказаться более динамичным, чем в Северной Америке и на развитых окраинах Евразии. При этом увеличение армии квалифицированных рабочих и служащих едва ли возвратит коммунистическое движение в его прежнем виде. Но также невозможна и социал-демократия в ее старой форме. Это не означает исчезновение максималистских левых сил, просто их роль в обществе будет скорее арьергардной. Они будут пугать буржуазию призраком радикального левого наступления, но их ограничителем будут выступать сами массы. В России двух первых десятилетий XXI в. они показали готовность голосовать за Коммунистическую партию Российской Федерации для оказания давления на высшую бюрократию. Но голосовали они, ощущая, что этот призрак коммунизма чистейшая подделка. Настоящий же призрак пугал их самих. Потому силы с максималистскими лозунгами и апелляцией к революционному опыту XX в. на выборах только проваливались и привлечь в свои ряды много людей не смогли.

В Западной Европе и Северной Америке либеральные левые утонули в частных вопросах и стремлении быть актуальными с точки зрения продвигаемых неолиберальной буржуазией вопросов. Для либеральных левых главным стало отвоевывание особых прав для меньшинств при создании и охране общества разноправных малых групп, далекого от социал-республиканского принципа равных прав и обязанностей для граждан, но удобного для буржуазного дирижирования политикой. Незримо для самих себя такие левые оказались в лагере наиболее реакционного финансового капитала, заинтересованного в расщеплении наций и блокировании интеграции в различных регионах мира, которые он рассматривал как свою неизменную периферию. Потому в США рабочий класс отдал предпочтение Трампу, а во Франции так выросла поддержка Марин Ле Пен и ее партии.

Либеральным левым могло казаться, что они нашли ведущую в будущее тропу. В скорый конец неолиберальной глобализации они не верили, в свои силы тоже. В итоге они только мешали обществу выйти из смертельной для неолиберального порядка кризисной эпохи. Именующие себя троцкистами, марксистами-ленинистами или революционными коммунистами левые максималисты были подобны слепцам, блуждающим в тумане. Они даже не сделали вывода из опыта национального «перерождения» коммунистического движения во второй половине XX в. Анализ капитализма с их стороны решал задачу доказательства предсмертного состояния этого «отжившего строя», подтверждения верности имевшего место «социализма» и социалистического характера русской революции, которую погубил лишь сталинский бюрократический термидор. Капитализм интересовал таких левых с точки зрения гробовщика, все еще надеющегося дождаться заказа. Было не важно, чем капитализм болен, как исцелялся от кризисов, прекратил ли рост и развитие или процесс этот обрел новый вид. На какой стадии развития реально находится общество с таким подходом, было невозможно понять. Сами стадии также отмерялись неверно, а подлинное исследование или знание могло разрушить эмоциональное убежище верящих в светлое будущее людей. Зато его отлично помогали сохранить бесконечные рассуждения о социализме как первой фазе коммунизма, ранняя форма которой якобы уже возвестила о скором крахе капитализма.

Советские учебники исторического материализма на втором десятилетии XXI в. научились читать и цитировать так, будто бы они не были наполнены ложными схемами и искажениями марксова видения. Зато они сглаживали теоретические трудности, с которыми сталкивались Маркс и Энгельс. Они дышали наукообразной строгостью изложения, но обходили множество важных фактов, таких, например, как рассмотренный в этой книге casus 1873 г. История причесывалась и искажалась до нелепого, если знать, как на деле разворачивались события и какой экономический смысл они имели. Но истматисты умели развить некоторые глупости. Внешне убедительно звучала мысль одного из них, утверждавшего: труд рабов в Риме был менее производителен, чем труд лично свободных крестьян раннего Средневековья, а в его победе якобы и состоял первый результат революции против рабовладельцев. На деле же в Римской империи рабы трудились на специализированных производствах в условиях рыночного спроса как стимула для его владельцев и при неплохих климатических условиях (оптимум I—II вв.). Почвы не были еще истощены. Свободный крестьянин раннего феодализма вел натуральное хозяйство без рынка и не имел специализации, а получал сам почти все необходимые продукты. Почвы были во многих частях Европы истощены, и потому население сокращалось, а земли эти зарастали лесом. Климат ухудшился — наступил пессимум. В этих условиях производительность труда была много ниже, чем в прежнее время, когда широко применялся труд рабов. Все эти важные для понимания хода развития детали остаются совершенно неважными с точки зрения веры.