Натан Эйдельман - Пушкин - Из биографии и творчества. 1826-1837

Некоторые исследователи позже склонялись к мысли о потаённом присутствии декабристов в пушкинской повести. Любопытно, что В. Е. Якушкин в своём описании пушкинских рукописей, приведя эпиграф «Пиковой дамы» «А в ненастные дни…», комментирует: «Это отрывок из известной песни „Знаешь те острова“, принадлежащей многим авторам» [557].

Такой взгляд, однако, не встретил поддержки; слишком неуместным было бы пародировать строки погибших опальных друзей; слишком весомым документом в пользу авторства самого Пушкина остаётся его письмо, от 1 сентября 1828 года, где, между прочим, впервые цитировались строки «А в ненастные дни…»: текст тот самый, что позже, в конце 1832 или начале 1833 года появится на 15-м листе тетради № 842: «Успокоился ли ты? — спрашивал Пушкин Вяземского.— Пока Киселёв и Полторацкие были здесь, я продолжал образ жизни, воспетый мною таким образом —

Итак, стихи сочинены Пушкиным («воспетый мною»), но очень похожи на рылеевско-бестужевские; сходство, замеченное многими современниками, конечно, использовано поэтом сознательно… Н. О. Лернер писал, что «Пушкин просто воспользовался лёгким, весёлым размером для своей шутки» [558]. Полагаем, однако, что поэт не шутил. Трудно, может быть, и невозможно полностью развернуть мелькнувшую пушкинскую мысль; следует, конечно, избегать слишком прямых комментариев, которые подчёркивали бы здесь, в «Пиковой даме», «потаённую связь», «знак единомыслия» Пушкина и декабристов. Однако нельзя и совсем игнорировать «эхо» 1825-го в повести 1834-го… В ненастные дни 1833 года в Болдине, трудясь над «Пиковой дамой» (а также «Медным всадником» и «Пугачёвым»), Пушкин вспоминал и тех, которые некогда «собирались часто», а потом за своё дело, за один декабрьский, ненастный день, пошли в Сибирь, на Кавказ — игра же (человеческая, историческая) «пошла своим чередом…».

Главный смысл этого дальнего, мимолётного художественного воспоминания (так же как и других, более прямых разговоров о 14 декабря) мы видим в стремлении Пушкина — понять таинственный ход, «черёд» истории и судьбы.

Разные времена, эпохи сопоставляются в «Пиковой даме» везде, от первого эпиграфа до последних фраз. Говоря о бабушке, графине Анне Федотовне Томской, её ветреный внук описывает события, случившиеся с нею в Париже «лет шестьдесят тому назад». Это число встречается в повести не раз. «Лет шестьдесят назад,— думает Германн после гибели графини,— в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причёсанный à l’oiseau royal [559], прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться…»

Шестьдесят лет назад, 1770-е годы: как уже отмечалось, для Пушкина это великая веха, с которой ведётся счёт его времени: эпоха накануне, когда вот-вот взорвётся мир , когда

В России же — Пугачёв: ретроспективный рассказ о молодости графини — как бы «изнанка» той истории великого бунта, которую Пушкин завершает в Болдине одновременно с «Пиковой дамой».

Париж, герцог Ришелье, Сен-Жермен, дамы, играющие в «фараон»,— всё это заставляло русского образованного читателя между прочим вспомнить хорошо, «наизусть» известные строки из «Писем русского путешественника».

В главе, сопровождаемой авторской датой « Париж … апреля 1790», Карамзин писал: «Аббат Н* <���…> признался мне, что французы давно уже разучились веселиться в обществах так, как они во время Лудовика XIV веселились <���…> Жан Ла (или Лас),— продолжал мой аббат,— Жан Ла [560]несчастною выдумкою банка погубил и богатство, и любезность парижских жителей, превратив наших забавных маркизов в торгашей и ростовщиков; где прежде раздроблялись все тонкости общественного ума, где все сокровища, все оттенки французского языка истощались в приятных шутках, в острых словах, там заговорили… о цене банковых ассигнаций, и домы, в которых собиралось лучшее общество, сделались биржами. Обстоятельства переменились — Жан Ла бежал в Италию,— но истинная французская весёлость была уже с того времени редким явлением в парижских собраниях. Начались страшные игры <���…>. Все философствовали, важничали, хитрили и вводили в язык новые странные выражения, которых бы Расин и Депрео понять не могли или не захотели,— и я не знаю, к чему бы мы наконец должны были прибегнуть от скуки, если бы вдруг не грянул над нами гром революции» [561].