Юрий Салин - История экономики Дальнего Востока

Но теперь незачем лукавить, дело прошлое, не только потребность в таком общении притягивала нас к солдатам. Леон Кюффо рассказал о курьезном случае, как однажды его товарища, возвращающегося вечером в солдатское общежитие, остановили неизвестные. Пилот подумал, что это патруль. И пока он предъявлял свои документы, у доверчивого парня "сперли из кобуры пистолет ТТ". Так бывало и у нас. Все стреляющее, что "плохо лежало", если оно помещалось в карман или за пазуху, немедленно туда перекочевывало. Мы были взрослее, чем о нас думали; мы готовились лично участвовать в войне, если она до нас докатится или мы успеем до нее дорасти. И такое не считалось у нас за воровство. Я уверен: если бы эта война и кончилась поражением, то ничуть не раньше и нашей гибели.

Пропаганда? Да какая там пропаганда! Я читать научился по немецким листовкам. Узнавал там, что мы, русские - почти что свиньи, что у нас в избе и теленок мочится на пол, тут же и ягнята, и козлята, и цыплята под кроватью. Оскорбляло ли это мои национальные чувства? Нисколько. Я потешался над немецкой глупостью: ну разве можно их, этих братьев меньших, оставлять в хлеву зимой, особенно на ночь? Да и какая ведь прелесть поиграть с козлятами вволю! Не верю, чтобы нынешние ребятишки добровольно отказались от такого удовольствия.

Оскорбляло другое. Мне хорошо понятно, что значит для наших матерей: "Только бы войны не было". Мы же, оглушенные раздирающим душу бабьим воем по бесчисленным похоронкам, уязвленные своим бессилием помочь Великому Делу по причине малолетства, с пеленок знали: надо становиться сильными, самыми сильными. Компромиссов тут быть не могло.

И долго еще для нас оставался главным наш пост у дороги. Его мы не покидали в 45-ом и 46-ом. Ждали победителей. В редкий день, редко по двое возвращались они по этой же дороге. И порой долго мы их провожали, идя отдалька, не теряя из вида. Плакали? Нет. Слезы, видно, перекипали в наших сердчишках. Должны же были оставаться в них какие-то зарубки?

Естественно, что для нас, подросших, не существовало вопроса о том, как работать. Изо всех сил. Мы должны были, наконец, обезопасить себя и страну. Припоминается написанная на фронтоне нашего сельмага фраза Сталина: "Когда мы станем выплавлять 70 млн тонн стали, нам не будет страшен никакой враг". Прочитывалось это нами совершенно серьезно. Я не встречал человека в 50-е годы, который бы не верил в то, что мы "догоним и перегоним".

Но вот где-то в середине 60-х я стал в этом сильно сомневаться. Контрастно определиться тут помог случай. Так получилось, что через шесть лет после службы в армии и учебы в институте я вернулся в свой цех на практику, где до службы работал мастером. Увидел: работа стала хуже. Я не мог найти этому объяснений. Оборудование? Лучше. Заработки? Выше. Начальство? То же. Люди? В массе те же. А работа не клеилась. Что-то подломилось. Что и когда? Кляли Хрущева. Я же его ненавидел. Сам наблюдал его кукурузную дурь. Из памяти не выходило повествование отца с ухмылкой, как он в летнюю пору прирезал шесть овец, а баранину сдал в сельскую чайную по рублю за кило, да и то - "по знакомству". Но вот уже и сняли Никиту, а работа лучше не стала. На что же надеяться?

Научно-технический прогресс, совершенствование управления... Всё не ко двору. Кстати сказать, заволновался не я один, - многие. Обсуждали дела свои часами и не находили исхода. Заволнуешься!

Перечитываю "Дом" Ф. Абрамова. И тут явно 60-е. Слушает приехавший погостить Петр свою сестру о деревенском житье-бытье: "Да и Михаила не больно любят...

- Кого не любят? Михаила?

- А кого же больше? - Петр выпрямился: - Да за что? - А за работу. Больно на работу жаден. Жить людям не дает. - Да почему? - Петр все еще не мог ничего понять. - А потому что народ другой стал. Не хочет рвать себя как прежде, все легкую жизнь ищут".

Убежден, ничего тут не придумал писатель. Конечно, жизнь состоит не из идеалов. И раньше было немало таких в городе и деревне, "снизу" и "сверху", работающих спустя рукава или для галочки; что ж, в семье не без урода. Но не они, как говорится, делали погоду. Общий настрой определяли лучший рабочий, лучший инженер, лучший солдат, лучший студент. Теперь же верх стала брать посредственность, а то и откровенная халтура. Явление становилось повсеместным - "народ другой стал", точнее не скажешь.

Но такая ли уж тут новость для России? Вряд ли. Отец мой, как всякий солдат-окопник, "хлебнувший горячего до слез" (его слова), не любил разговоров о войне, тем более о храбрости и подвигах. Но однажды уже на склоне своих лет зачем-то поведал мне: "Где-то в году 42-м драка пошла страшная. Мы почувствовали: выжить на этой войне нельзя; и русский мужик озверел". И долго потом рассказывал жуткие эпизоды.