Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

т.е. надо итти к обедне.

У Пушкина сберегалось несколько золотых, которые он считал своею обязанностью не тратить, и лучше занимал, а не разменивал этих золотых. Книги Пушкин брал у Орлова, у Пущина и особенно у штаб-офицера И. П. Липранди, имевшего отличную библиотеку. Пушкин много и часто беседовал с ним. От него слышал он рассказ Выстрел. О Кирджали рассказывал Пушкину М. И. Лекс, управлявший канцеляриею Инзова.

Когда приостановишься на пути и оглянешься назад, сколько там было света и жизни в погасающем, сумрачном отдалении, сколько потеряно там надежд, сколько погребено чувств! Теперь и тогда , здесь и там… Сколько времени и пространства между этими словами! И всё это населено уже бесплотными образами, безмолвными призраками! [174]

Когда пронеслась печальная весть о смерти Пушкина, вся прошедшая жизнь его воскресла в памяти знавших его, и первая грусть была о Пушкине-человеке. Всё перенеслось мыслию в прошедшее, в котором видело и знало его, чтоб потом спросить себя: где же он? Я узнал его в Бессарабии […]

Пушкин приехал в Кишинёв в то время, как загорелась Греческая война; не помню, но кажется, что он был во время Скулянского дела, и стихотворение «Война» внушено ему в это время общего голоса, что война с турками неизбежна.

И наконец в конце он с нетерпением восклицает;

В это время исправлял должность наместника Бессарабии главный попечитель южных колоний России генерал Инзов. Вскоре узнали мы, что под его кровом живёт Пушкин. Наконец, Пушкин явился в обществе кишинёвском.

Здесь не пропущу я следующее, касающееся до тогдашнего моего самолюбия. В Кишинёв русская поэзия ещё не доходила. Правда, там, за несколько лет до меня, жил Батюшков; но круг военных русских его времени переменился; с переменой лиц и память об нём опять исчезла; притом же он пел в тишине, и звуки его не раздавались на берегах Быка. После него первый юноша со склонностью плести рифмы был я; хотя эта склонность зародилась ещё на двенадцатом году в молельной комнате Московского университетского благородного пансиона, и потом, воспалённая песнью В. А. Жуковского «Во стане русских воинов», породившею трагикомедию «Изгнание французов из Москвы», была самая жалкая, но я между товарищами носил имя «кишинёвского поэта». Причиною этому названию были стихи на кишинёвский сад, в которых я воспел всех посещающих оный, профанически подражая воспеванию героев русских. Не стыдясь однако пелёнок своих, я сознаюсь, что если чудные звуки В. А. Жуковского породили во мне любовь к поэзии, то приезд Пушкина в Кишинёв породил чувство ревности к музе. Но всё моё поприще ограничивалось письмами; по какой-то непреодолимой страсти я не мог написать всего письма в прозе: непременно, нечувствительно прокрадывались в него рифмы. Да ещё я начал писать какую-то огромную книгу в стихах и прозе (заглавия не помню; кажется, «Этеон и Лаида»), что-то в роде поэмы из Крестовых походов, — только действие на Ниле. Встречая Пушкина в обществе и у товарищей, я никак не умел с ним сблизиться: для других в обществе он мог казаться ровен, но для меня он казался недоступен. Я даже удалялся от него, и сколько я могу понять теперь тайное, безотчётное для меня тогда чувство, я боялся, чтобы кто-нибудь из товарищей не сказал ему при мне: «Пушкин, вот и он пописывает у нас стишки».

Слава Пушкина в Кишинёве гремела только в кругу русских; молдавский образованный класс знал только, что поэт есть такой человек, который пишет «поэзии». Пушкин заметнее других, носящих фрак, был только потому, что принадлежал, по их мнению, к свите наместника; в обществе же женщин шитый мундир, статность, красота играли значительнее роль, нежели слава, приобретённая гусиным пером. Однако ж, живым нравом и остротой ума Пушкин вскоре покорил и внимание молдавского общества; всё оригинально-странное не ушло от его колючих эпиграмм, несмотря на то, что он их бросал в разговоры как-будто только по одной привычке: память молодёжи их ловила на лету и носилась с ними по городу.