Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Пишу рецепт.

«Доктор, дайте чего-нибудь получше; дряни в рот не возьму».

Что будешь делать, прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать, кому. Спрашиваю. — Пушкин: фамилия незнакомая, по крайней мере, мне. Лечу как самого простого смертного, и на другой день закатил ему хины. Пушкин морщится. Мы поехали далее. На Дону мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не послушался, покушал бланманже, и снова заболел.

«Доктор, помогите!»

— Пушкин, слушайтесь!

«Буду, буду!»

Опять микстура, опять пароксизм и гримасы.

«Не ходите, не ездите без шинели».

— Жарко, мочи нет.

«Лучше жарко, чем лихорадка».

— Нет, лучше уж лихорадка.

Опять сильные пароксизмы.

«Доктор, я болен».

— Потому что упрямы, слушайтесь!

«Буду, буду!»

И Пушкин выздоровел. В Горячеводск мы приехали все здоровы и веселы. По прибытии генерала в город, тамошний комендант к нему явился, и вскоре прислал книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. После нужно было книгу возвратить, и вместе с тем послать список свиты генерала. За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче брёвен, на дворе, с хохотом что-то писал, но ничего и не подозревал. Книгу и список отослали к коменданту.

На другой день, во всей форме, отправляюсь к доктору Ц., который был при минеральных водах.

«Вы лейбмедик? приехали с генералом Р[аевским]?»

«Последнее справедливо, но я не лейбмедик». — Как не лейбмедик? Вы так записаны в книге коменданта; — бегите к нему, из этого могут выйти дурные последствия.

Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там, в свите генерала, вписаны — две его дочери, два сына, лейбмедик Рудыковский и недоросль Пушкин.

Насилу я убедил коменданта всё это исправить, доказывая, что я не лейбмедик, и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином из Царскосельского лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку. Пушкин немного на меня подулся, и вскоре мы расстались. Возвратясь в Киев, я прочитал Руслана и Людмилу, и охотно простил Пушкину его шалость. [143]

[…] Из числа замечательных зданий Нового городя были в то время Митрополия и дома: вице-губернатора Крупянского и члена Верховного Правления Варфоломея. В доме Крупянского помещался сам хозяин, казённая палата и театр кочевых немецких актёров.

Услужливый фактор Мошка, принёсший мне афишку на первое представление, в которой объявлялось, что будут представлены никогда невиданные штуки, рассказывал, между прочим, о театральной зале, как о чём-то волшебном. «Aй, ай, ай, какая та зала, ваше сиятельство, — говорил фактор: — ну вот посмотрите, ваше благородие, — прибавил он, — ну, вот посмотрите».— На этот раз фактор не обманул меня; в самом деле, когда я вошёл в залу, то несмотря на то, что лож не было, а вся разноплемённая публика, при бедном освещении сальными свечами и плошками, помещалась в партере, восхваляемая зала казалась великолепной. Треть этой залы занимали оркестр и сцена; плафон темнел в каких-то кабалистических знаках; но на стенах я мог заметить расписные колонны, поддерживающие фриз, составленный из военных арматур русских. Это украшение на первую минуту показалось мне странным, но тут же я узнал, что в этой зале бессарабское дворянство угощало в 1818 г. императора Александра, в первый раз посетившего Кишинёв. Все эти подробности сообщил мне сидящий возле меня какой-то господин, доброй и обязательной наружности. По праву соседства, я как-то скоро с ним познакомился. Это был H. С. Алексеев, недавний переселенец из Москвы, назначенный состоять при полномочном наместнике Бессарабии. Скромность приёмов Николая Степановича и какая-то исключительная вежливость невольно к нему располагали. С полным доверием старого приятеля, я разговорился с ним и обо всём его расспрашивал. Алексеев охотно удовлетворял моему любопытству. В числе многих особенно обратил моё внимание вошедший молодой человек небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приёмах, часто смеющийся в избытке непринуждённой весёлости, и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие. Очерки лица его были неправильны и некрасивы, но выражение думы до того было увлекательно, что невольно хотелось бы спросить: что с тобою? Какая грусть мрачит твою душу? — Одежду незнакомца составлял чёрный фрак, застёгнутый на все пуговицы, и такого же цвета шаровары.