Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Плодом такой, совершенно неосновательной, догадки и была рецензия, написанная Дельвигом не совсем добросовестно и с явным намерением уколоть меня побольнее.

Дружеская услуга такого рода не могла мне быть приятною; но главное дело не в ней, а единственно в том, что рецензия печаталась в Дельвиговской Литературной газете в тот самый вечер, который, по обыкновению, я проводил у барона и в который он был со мною, по обыкновению же, дружелюбен, не упомянув однако же ни слова о приготовленной на меня грозе, чего при наших отношениях он не должен был бы сделать, если бы не допускал оскорбительной для меня мысли, что я, быть может, стану просить об уничтожении или по крайней мере о смягчении его злой филиппики.

Вот что собственно охладило меня к барону, рассеяв и моё заблуждение о приязни его ко мне. Но я не сказал ему ни слова, на рецензию, по моему обыкновению, не возражал, а только перестал у него бывать. Впоследствии Дельвиг сознал, что он был не прав, потому что, спустя несколько месяцев, встретив меня на улице, первый подал мне руку. Но это было почти накануне моего выезда из Петербурга, а вскоре он умер, о чём я узнал уже в Одессе. [267]

Можно спросить: почему же я так долго терпел напраслину? Да только потому, что сначала откладывал, а потом, по русской привычке, махнул рукой и забыл. Поклёп на мне, вероятно, так бы и остался, не попадись статья г. В. Б., расшевелившая мою старину. Благодарю его за услугу.

Семья наша в 1824—1826 годах, т. е. в года заточения Александра Сергеевича в сельце Михайловском, состояла из следующих лиц: маменьки нашей Прасковьи Александровны, вдовствовавшей тогда по втором уже муже, а моём отце, г. Осипове, и из сестёр моих от другого отца: Анны Николаевны и Евпраксии Николаевны Вульф, и родных сестёр моих Катерины и Александры Осиповых. Брат Алексей Николаевич был в то время студентом в Дерпте и наезжал сюда на святки и каникулы. Все сёстры мои были в то время невестами, и из них особенно хороша была Евпраксия. Каждый день, часу в третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошадёнке. Бывало все сёстры мои, да и я, тогда ещё подросток, — выйдем к нему навстречу…

Раз, как теперь помню, тащится он на лошадёнке крестьянской, ноги у него чуть не по земле волочатся — я и ну над ним смеяться и трунить. Он потом за мной погнался, всё своими ногтями грозил: ногти ж у него такие длинные, он их очень берёг…

Приходил, бывало, и пешком; подберётся к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно… Что? Ну уж, батюшка, в какое он окно влезал, не могу вам сказать: мало ли окон-то? он, кажется, во все перелазил… Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепьяно. Покойная сестра Alexandrine, как известно вам, дивно играла на фортепьяно; её, поистине можно было заслушаться. Я это, бывало, за уроками сижу. Ну, пришёл Пушкин, — всё пошло вверх дном; смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам. Я и то, бывало, так и жду его с нетерпением, бывало, никак не совладаешь с каким-нибудь заданным переводом; пришёл Пушкин — я к нему подбегу: «Пушкин, переведите!» и вмиг перевод готов. Впрочем, немецкий язык он плохо знал, да и не любил его; бывало, к сёстрам принесёт книгу, если что ему нужно перевести с немецкого. [269]

А какой он был живой; никогда не посидит на месте, то ходит, то бегает! Да, чего, уж впоследствии, когда приезжал сюда из Петербурга, едва ли уж не женатый, сидит как-то в гостиной, шутит, смеётся; на столе свечи горят: он прыг с дивана, да через стол, и свечи-то опрокинул. Мы ему говорим: «Пушкин, что вы шалите так, пора остепениться», — а он смеётся только. В комнате почти всё, что вы видите, всё так же было и при Пушкине; в этой зале стоял этот же большой стол, эти же простые стулья кругом, — те же часы хрипели в углу; а вот, на стене висит потемневшая картина: на неё частенько заглядывался Пушкин […]

Пушкин, бывало, нередко говорил нам экспромты, но так, чтоб прочесть что-нибудь длинное — это делал редко, впрочем, читал превосходно, по крайней мере, нам очень нравилось его чтение.

Как вы думаете, чем мы нередко его угощали? Мочёными яблоками, да они ведь и попали в «Онегина»; жила у нас в то время ключницей Акулина Памфиловна — ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы все до поздней ночи — Пушкину и захочется яблок; вот и пойдём мы просить Акулину Памфиловну: «принеси, да принеси мочёных яблок», — а та и разворчится. Вот Пушкин раз и говорит ей шутя: «Акулина Памфиловна, полно-те, не сердитесь! завтра же вас произведу в попадьи». И точно, под именем её — чуть ли не в «Капитанской дочке» и вывел попадью; [270] а в мою честь, если хотите знать, названа сама героиня этой повести. Был у нас буфетчик Пимен Ильич — и тот попал в повесть.