Алексей Маслов - Книга 5. Стили и секты

Театрализация ушу стала оборотной стороной того глубокого и реального мистицизма, исторически наполнявшего ушу. Не имея возможности или сил осознать ту внутреннюю сокровенную реальность, которая стоит за занятиями ушу, опознать свое место в этом поле духовного опыта, человек начинает «играть» в мистические культы и ритуалы. Занятия ушу превращаются в особого рода спектакль, воздействующий не столько на внутренние потоки сознания человека, сколько за его психику. У ихэтуаней боевые искусства превращаются не в путь для самораскрытия себя универсальным потокам Неба, но в самоценный и достаточно пустой ритуал, в некое обязательное предписание в качестве нормы жизни всякого «истинного и непобедимого воина, борющегося с иностранными дьяволами». Интересно отметить такой факт — известные бойцы, присоединившиеся к ихэтуаням, были выходцами из самых низших народных слоев, обычно не отличавшиеся хорошим образованием. А вот люди образованные дистанцировались от этих кровавых событий. В частности, мы не услышим, чтобы восстание активно поддержали последователи «истинной традиции» тайцзицюань, которые в основном были людьми с прекрасным образованием. События тех лет стали критической точкой в развитии ушу, где-то на ней ушу как мистическое искусство, имеющее свою познавательную перспективу и символическую глубину, заменяется абсолютно точным, но удивительно бессодержательным слепком с самого себя. Боевые искусства у ихэтуаней уже не являются средством самосовершенствования, но превращаются в путы, не позволяющие человеку выйти за пределы самых примитивных суеверий, коренным образом отличных от подлинной мистерии духа ушу. Зерно игрового ритуала и театрализации, некогда заложенные в боевых искусствах, дало самые неожиданные всходы, приведшие к кризису ушу.

Мы отражаем историю и тем самым поверяем меру духовного в нас, способность не столько изучать, сколько переживать собственное прошлое.

Единая линия ушу от древности до современности — это отражение извечной идеи единства китайской нации, единства не только пространственного, но исторического — единства в духе. Непрерывная линия истории оказывается отнюдь не результатом историко-критического анализа и не доказывается тщательным сопоставлением источников (пусть нас не смутят обильные цитаты в китайских книгах — это дань традиции «истинно реченного» слова).

Сколь сложно оказалось для самих китайцев осознать ушу как воистину явление культуры, полное внутренней гармонии и непротиворечивости. Сколь нелегко признать собственную историю неким внутренне непостижимым или во всяком случае непостигнутым потоком, несмотря на горы написанного и пересказанного! Не случайно подавляющее большинство китайских книг по истории и философии ушу представляют собой простое и чрезвычайно скучное перечисление фактов, к тому же зачастую ошибочных и противоречащих друг другу, без осмысления, без внутренней рефлексии. Внутренняя традиция ушу остается для них непостижимой на уровне «писанной истории» — это либо невыразимое внутреннее переживание, либо полное отсутствие понимания боевых искусств как формы духовной практики. И другого «промежуточного» варианта китайская культура не знает.

Еще раз спросим себя — зачем пишется история ушу? Стоит ли досконально разбираться в путанице событий, нагромождений самых удивительных легенд, в глубочайшей мудрости трактатов. Стоит ли тратить силы, разгребая ворох слухов и нелепостей? Ушу заставляет нас задуматься о вещах, далеко выходящих за рамки собственно боевых искусств — о проблемах общедуховных, осмысления себя как человека — единственного живого существа, которому дана возможность познать радость духовного творчества и даже его преддверия.

Тайна человеческого познания — едва ли есть что-нибудь более влекущее и наименее понятое. Ответ на нее вечно ожидаем и всегда неожидан. В каждой стране мира философы и мудрецы предлагали свои пути к истине, пролагаемые сквозь морально-этические ценности, духовное очищение, медитативное высвобождение сознания, приятие мира в лоне всеобщей любви или, наоборот, священной войны, аскетического пестования тела и духа или непривязанности ни к каким условностям. Исключительным посылом к философской рефлексии всегда служит видение мира и человека как единого «тела культуры», где существует не просто связь между ними, но абсолютное телесно-духовное единство.