Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Что за странная торопливость — в расцвете сил, в хорошем чине — уйти, хоть и не в монастырь, вслед за дедом, но от политики, карьеры, не в пример отцу?

Другим несоответствием М. М. Щербатова своему поколению была большая культура, скорее свойственная просвещённому кругу следующих десятилетий; конечно, имелись замечательные эрудиты-собиратели и прежде — например, знаменитый политический деятель Дмитрий Михайлович Голицын, историк Василий Никитич Татищев (старшее поколение) или одногодок Щербатова поэт Михаил Херасков; но таких людей не много…

Для елизаветинского же времени, да при такой знатности, такой фортуне, как у князя Михайлы Михайловича Щербатова, не совсем обычно иметь тысячи томов на нескольких европейских языках, учиться итальянскому, шведскому, польскому сверх обиходных с детства французского и немецкого; книги же, как видно по их каталогу, богословские, философские, педагогические, юридические, медицинские, хозяйственные, военные, научные; множество географических, ещё больше исторических… Притом владелец библиотеки дополняет её собственными переводами: стихи Торквато Тассо, сочинения Фенелона, руководства по кулинарии, наставления садоводам…

Такая культура, такая отставка.

Но это лишь первая глава щербатовской биографии. Молодой офицер без одобрения присматривается к роскоши, разврату, упадку нравов в царствование дочери Петра. Позже запишет: «Умалчивая, каким образом было учинено возведение её на всероссийский престол гренадерскою ротою Преображенского полка и многие другие обстоятельствы, приступаю к показанию её умоначертания. Сия государыня из женского полу в младости своей была отменной красоты, набожна, милосердна, сострадательна и щедра; от природы одарена довольным разумом; но никакого просвещения не имела… с природы весёлого нрава и жадно ищущая веселий, чувствовала свою красоту и страстна умножать её разными украшениями; ленива и недокучлива ко всякому, требующему некоего прилежания делу… даже и внешние государственныя дела, трактаты, по нескольку месяцев, за леностию её подписать имя, у неё лежали; роскошна и любострастна, дающая многую поверенность своим любимцам, но, однако, такова, что всегда над ними власть монаршую сохраняла».

Щербатов чувствовал себя одиноким среди молодых людей, старающихся урвать от власти новые имения, позолоченные кареты, камзолы, туфли, украшения; прежде, полагает он, люди жили проще, благороднее. Идеализируя времена дедов, князь Щербатов зато уж не даёт спуску внукам и внучкам. Он пишет, что «число разных вин уже умножилось, и прежде незнаемые шампанское, бургундское и капское стали привозиться и употребляться на столы». В домах вельмож — «невиданная прежде красная мебель, шёлковые обои, огромные зеркала. Выезжают в богатых позлащённых каретах с лучшими дорогими лошадьми».

Переходя к модам, Щербатов замечает, что «жёны, до того не чувствующие красоты, начали силу её познавать, стали стараться умножать её пристойными одеяниями и более предков своих распростёрли роскошь в украшении. О, коль желание быть приятной действует над чувствами жён! Я от верных людей слыхал, что тогда в Москве была одна только уборщица для волосов женских [7] То есть парикмахерша. , и ежели к какому празднику когда должны были младые женщины убираться, тогда случалось, что она за трое суток некоторых убирала и они принуждены были до дня выезду сидя спать, чтобы убору не испортить!»

Можно сказать, что князь-историк наблюдает своё поколение и одно-два предыдущих везде и во всём на службе и в дороге, в имении и при дворе, молящимся и хмельным… Щербатовские же выводы из этих «частностей» печальны — расходы царей и дворян растут, личная выгода достигается за счёт чести и убеждений: «Грубость нравов уменьшилась, но оставленное ею место лестию и самством наполнилось. Оттуда произошло раболепство, презрение истины, обольщение Государя и прочие злы, которые днесь при дворе царствуют и которые в домах вельможей возгнездились».

Щербатов чувствовал себя одиноким… Как удивился бы он, узнав, что в те же самые годы, когда он служил в гвардии, одна очень важная особа делала почти такие же наблюдения и её записи, заметки, кажется, не менее горьки.

Это длинное имя молодая женщина вскоре поменяет на куда более короткое и знаменитое: Екатерина Вторая. Но пока она ещё не вторая: всего лишь жена наследника, юная немецкая принцесса из весьма крохотного княжества, доставленная в жёны единственному племяннику Елизаветы Петровны.