Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Насчёт «особенного чувства» мы не фантазируем, но уверенно настаиваем: дело в том, что на несколько страниц раньше та же самая пушкинская «Автобиография» начиналась вот с каких строк: «…в 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь свои записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв».

Итак, Пушкин «принуждён был сжечь свои записки», Ганнибал «велел их при себе сжечь».

В потомке повторяется почти буквально история предка, и не один раз, а постоянно в начале 1830-х годов поэт запишет о дедах: «Гонимы, гоним и я».

Подобные сопоставления — может быть, ради них и разговор о предках ведётся:

Не вызывает никаких сомнений, что много раз, рассказывая о Ганнибале и других пращурах, Пушкин сознательносопоставляет биографии, выводит «семейные формулы». Но иной раз это происходит неумышленно— и тем особенно интересно!

Страх старого Ганнибала — страх колокольчика… Пушкин не утверждает прямо, будто записки были сожжены при звуке приближающейся тройки; зато известный историк Дмитрий Бантыш-Каменский со слов Пушкина записал о Ганнибале, что в уединении тот занялся описанием истории своей жизни на французском языке, но однажды, услышав звук колокольчика близ деревни, вообразил, что за ним приехал нарочный из Петербурга, и поспешил сжечь свою интересную рукопись.

Итак, колокольчик…

Колокольчику под дугою лихой тройки Пушкин посвятил немало знаменитых строк:

Колокольчик — это дорога, заезжий друг или — страх, арест, жандарм… Январским утром 1825 года в Михайловском зазвенел колокольчик Пущина:

Как любопытно, что и прадед переживал те же самые чувства… Как важно…

Одно плохо —

Владислав Михайлович Глинка (1903—1983) — один из самых интересных людей, которых я встречал. Он написал для школьников немало прекрасных книг о людях конца XVIII — начала XIX века («Повесть о Сергее Непейцыне», «Повесть об унтере Иванове» и другие)… кроме того, что они написаны умно, благородно, художественно, их отличает щедрость точного знания. Если речь идёт, например, об эполетах или о ступеньках Зимнего дворца, о жаловании инвалида, состоящего при шлагбауме, или о деталях конской сбруи 1810-х годов,— всё точно, всё так и было, и ничуть не иначе!

Удивляться этому не следует, ибо Глинка-писатель был и крупным учёным, который работал во многих музеях, был главным хранителем русского отделения Государственного Эрмитажа и великолепно знал немыслимое количество людей и вещей прошлого…

Приносят ему, например, предполагаемый портрет молодого декабриста-гвардейца, Глинка с нежностью глянет на юношу прадедовских времён и вздохнет:

— Да, как приятно, декабрист-гвардеец; правда, шитья на воротнике нет, значит, не гвардеец, но ничего… Зато какой славный улан (уж не тот ли, кто обвенчался с Ольгой Лариной — «улан умел её пленить»); хороший мальчик, уланский корнет, одна звёздочка на эполете… Звёздочка, правда, была введена только в 1827 году, то есть через два года после восстания декабристов,— значит, этот молодец не был офицером в момент восстания. Конечно, бывало, что кое-кто из осуждённых возвращал себе солдатскою службою на Кавказе офицерские чины, но эдак годам к 35—40, а ваш мальчик лет двадцати… да и причёска лермонтовская, такого зачёса в 1820—1830-х годах ещё не носили. Ах, жаль, пуговицы на портрете неразборчивы, а то бы мы определили и полк и год.

Так что никак не получается декабрист — а вообще славный мальчик…

Говорят, будто Владислав Михайлович осердился на одного автора, написавшего в своём вообще талантливом романе, что Лермонтов «расстегнул доломан на два костылька», в то время как («кто ж не знает!») «костыльки», особые застёжки на гусарской куртке — доломане, были введены через несколько лет после гибели Лермонтова (указывается точная дата).

«Мы с женой целый вечер смеялись…»

Вот такому удивительному человеку автор этих строк поведал свои сомнения и рассуждения насчёт старшего Ганнибала, его записок и колокольчика.