Евгений Добренко - Поздний сталинизм - Эстетика политики. Том 1

Стоит заметить, что Осип Черный писал о Шостаковиче и раньше, задолго до постановления. В 1945 году он опубликовал в «Новом мире» большую апологетическую статью, посвященную Шостаковичу, где писал об «огромном таланте Дмитрия Шостаковича», о том, что его музыка «отличается могучей энергией, широким оптимизмом и яркой силой жизнеутверждения», и так описывал реакцию слушателей на нее: «Слушатели сидели потрясенные. Они как бы потеряли чувство реального. В искусство вошло нечто значительное, полное благородства и простоты». Здесь же Черный называл музыку Шостаковича «глубоко национальной», подчеркивал именно его народность («Художник, ищущий аудиторию, всегда готовый притти к ней, ожидающий ее понимания, Шостакович писал и пишет музыку для кино, массовые песни, музыку для балета, драмы, оперы, идя к слушателю с разных направлений и стремясь установить с ним прочную, долгую связь. Он – художник общественный, органически отзывающийся на явления большой жизни, на ее бурный ход и острые столкновения», «Уже сегодня он нашел свой путь к сердцам многих тысяч людей. На наших глазах его творчество, глубоко прогрессивное, полное новизны и в то же время глубоко национальное, становится все более органичной частью нашей духовной культуры. Он становится неотъемлемой частью духовной культуры человечества»), его оптимизм, «силу художественных обобщений» и даже требуемое Ждановым «изящество» : «Мы и прежде (до Пятой симфонии. – Е. Д .) знали Шостаковича как художника оптимистического, современного, обладающего высоким чувством изящного и отточенным ощущением формы. Эти черты выступили теперь с новой силой. Все силы его таланта как бы влились в новое произведение, их объединила глубина философской мысли и обобщения» ( Черный О. Дмитрий Шостакович // Новый мир. 1945. № 10. С. 140, 144, 146, 147). В своем романе Осип Черный сам превращается в литературного персонажа – беспринципного музыкального критика Залишаева из «Ильи Головина».

Цит. по: Мандельштам О. Собр. соч. в 2 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1990. С. 520–521.

Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы: Очерки по русской литературе ХX века. М.: Наука, 1993. С. 189–190 (гл. «Ламарк, Шеллинг, Марр»).

См.: Трошин Д. М. Значение труда И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» для естественных наук // Вопросы диалектического и исторического материализма в труде И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». М.: АН СССР, 1951. С. 382.

Там же. С. 387.

Там же. С. 390.

Так, романтизм оказал глубокое воздействие как на политическую теорию (см.: Mendilow J. The Romantic Tradition in British Political Thought. London: Groom Helm, 1986), так и на историческое сознание ( White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore: Johns Hopkins UP, 1975).

См.: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. New York: Oxford UP, 1991; Paperno I., Grossman J. (Eds). Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism. Stanford, CA: Stanford UP, 1994; Bowlt J., Matich O. (Eds). Laboratory of Dreams: The Russian Avant-Garde & Cultural Experiment. Stanford, CA: Stanford UP, 1999.

Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. С. 196.

Дэвид Журавский утверждал, что «в 1930‐е Сталин подчинил ученых строгим правилам партийности ; в 1950 он развернулся на 180° и освободил их от партийности », хотя все это были сугубо риторические упражнения и, конечно, никто ученых от партийности в 1950 году не освобождал. См.: Joravsky D. The Lysenko Affair. London, 1970. P. 150.

По словам Алексея Юрчака, «раньше, в 1930‐е, научность теории была тесно связана с партийностью ученого; теперь же научность ассоциировалась с „объективными научными законами“» (см.: Yurchak A. Everything Was Forever Until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton UP, 2006. P. 45–46).

Этан Поллок полагает, что, «начиная с 1950 г. давление с целью подчинить власть науки власти партии сократилось в советской бюрократической системе. Затянувшееся влияние Лысенко на советские сельское хозяйство и биологию было явной аномалией» (см.: Pollock E. From Partiinost’ to Nauchnost’ and Not Quite Back Again: Revisiting the Lessons of the Lysenko Affair // Slavic Review. 2009. Vol. 68:1. Spring. P. 115).

Работы, посвященные истории советских естественных наук, нетрудно разделить на две части. Первая посвящена истории советской генетики – особый случай которой стал предметом многочисленных работ как в СССР, а затем в России, так и на Западе. Вторая часть работ, посвященная небиологическим наукам, появилась в основном в постсоветский период. Здесь следует выделить: Репрессированная наука / Под ред. М. Ярошевского: В 2 т. Л.: Наука, 1991, 1994; За «железным занавесом»: Мифы и реалии советской науки / Под ред. М. Хайнеманна, Э. Колчинского. СПб.: Дмитрий Буланин, 2002; Романовский С. И. Притащенная наука. СПб., 2004; Подвластная наука? Наука и советская власть. М.: Голос, 2010; Сонин А. С. Борьба с космополитизмом в советской науке. М.: Наука, 2011. Из работ, вышедших на Западе, следует прежде всего указать на книги: Krementsov N. Stalinist Science. Princeton UP, 1996; Pollock E. Stalin and the Soviet Science Wars. Princeton UP, 2006; Graham L. Science in Russia and the Soviet Union. Cambridge: Cambridge UP, 1993. Все эти работы написаны историками науки, содержат богатый архивный материал и воссоздают историю функционирования советской науки в особенности в сталинскую эпоху, ставя кампании в различных научных дисциплинах в широкий институциональный, политический и идеологический контексты. На их фоне особенно ощутим острый дефицит работ, где история советской науки рассматривалась бы в свете интеллектуальной и культурной истории.