Олег Будницкий - «Права человека и империи» - В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг.

Этого мало. Я по натуре скорей пессимист и жду худшего. И вот Вам скажу — очень скоро я поверил в победу Германии; я нисколько ей не радовался, скорей ей ужасался, но верил в нее. Вы, может быть, помните мою французскую записку до войны, которая была напечатана в «Днях» без подписи {246}. Соглашение Сталина с Гитлером {247}, слабость, которую СССР показал в столкновении с Финляндией {248}, еще больше убедили меня, что Германия победит. Ее первые успехи, разгром Польши и Франции, явное разложение Франции, нежелание и неспособность драться, а с другой стороны, чудодейственное усиление Германии с 1918 г. убедили меня, что они победят. Одни этому радовались и шли за победителями; этим я не соблазнился; никуда не уехал, решив погибнуть на своем посту, но не сомневался, что спасения нет, что Англия не устоит. В это время русские — одни уехали, хоть в свободный запад, другие оставались здесь и ставили ставку на Германию (комитет Горчакова {249}), — покинул и упрекали меня; я был если не в одиночестве, то в очень разреженной атмосфере. А когда появился Жеребков {250}, его газета {251}, постепенное присоединение к нему даже умных людей, как Бенуа {252}, началась война с Россией, и восторги многих эмигрантов перед «грядущим освобождением России» — я, который не верил в поражение Германии, но не шел к победителю, очевидно занимал безнадежную позицию и делал безнадежное дело: не верить в победу над Германией и не быть германофилом, т. е. стоять за побеждаемых, было нелогично, хотя эта нелогичность соответствовала моему характеру.

И мне тогда были морально близки и нужны люди, которые, как я, не хотели победы Германии, но кроме того в нее и не верили. Они давали моей позиции какое-то логическое оправдание. И я сближался, несмотря на разногласия в других отношениях. Мы собирались время от времени в разных местах и в разных комбинациях; общее у нас было только то, что мы хотели разгрома Германии; но т. к. в это время она могла пасть только от сопротивления Советской России, а не [пропущено слово] от [пропущено слово] в Англии и Америке, ибо при разгроме России и захвате хлеба и нефти, Германия стала бы непобедима, то мы все ставили мысленно ставку на победу России. Это тогда вовсе не предрешало отношения к ней; помню, я полушутя сказал, что если теперь приедет сюда их посол, то я завезу ему карточку; но это была только шутка, на которую так и посмотрели. Тем не менее во время пропаганды германофилов о необходимости победы над С. Россией, я счел полезным зафиксировать наше суждение о том, что победа СССР для России предпочтительнее победы Германии, и что мы должны ей в этом способствовать, нисколько не меняя своего отношения к сов[етской] власти. Это было мною изложено в 7 пунктах и лежало у меня в шкапу [так!], когда я был арестован (28 Апреля 1942 г.). На другой же день люди, знающие про мою бумагу, приехали ее отыскивать, чтобы уничтожить. Так у меня ее больше нет {253}. После моего освобождения, я оказался без дела, а тут пошли и успехи России; мы продолжали это дело и впервые связались с резистанс. Все это велось, пока немцы не ушли, очень подпольно. Но слухи об этом были, эту группу называли моим именем, и я был в списке тех, кого надо было увезти в Германию при приближении союзников. Только стремительность их отступления меня от этого избавила. Один из наших, Кривошеин {254}, еще раньше был арестован и увезен; теперь он освобожден и вернулся, но до Парижа его не довезли. После ухода немцев мы получили возможность уже открыто искать сторонников, выпустили листовку, но у нас не ставился даже вопрос о посещении Посла и о каком-нибудь соглашении с ним. Но тут произошло два обстоятельства. Появились «патриоты», отчасти от Резистанс, а отчасти из германофилов, которые под этим флагом скрывали свое германофильство и нажитые ими деньги; они побежали к Богомолову, оплевали прошлое эмиграции, словом, повели себя, как ренегаты. Одно их присутствие на Гренелль {255}отбило у нас всякую охоту идти туда. Но они стали убеждать нас к ним присоединиться, меня просили стать их почетным председателем, захватили помещение Жеребкова с украденной у нас мебелью, словом, эмиграцию отталкивали. А другое обстоятельство было раздраженное и несправедливое отношение французов ко всем белым русским, которых обвиняли в помощи Германии и измене Франции. Кто не с «патриотами», тот против Советской России, т. е. с Германией. Вот упрощенное рассуждение улицы. Я не знаю, к каким действиям это бы меня побудило. Но мне не пришлось никаких решений предпринимать, когда сам Богомолов через посредника дважды выразил желание со мной повидаться. Он не говорил зачем, и затем речь шла только обо мне, и. после второго приглашения, которое поручил мне передать, я решил пойти «на разведку» и через того же посредника ответил, что его желание совпадает с моим, и просил назначить время. Но тут он уехал с де Голлем в Москву {256}, и все было отложено. После его возвращения об этом больше не было речи. Мы тогда решили все-таки в противовес патриотам наше «объединение» зарегистрировать, выпустили вторую листовку из 3-х пунктов, — Вы ее, по-видимому, знаете, — и назначили в Токио {257}собрание тех, которые ее разделяют. Но за несколько дней до этого собрания, Богомолов через того же посредника мне передал, что возвращается к первому плану о свидании и назначает мне прием, не только меня, но и моей группы, по моему выбору, но желает, чтобы я привел обоих адмиралов, которые к нам входили. Мы решили пойти, именно как группа людей, которые от Советов независимы, но признают их национальной властью, и с ними не борются. Для нас было ясно, что никакой другой власти в России мы им противопоставить не можем, а [не оставлять {258}] борьбу с ними после провала Вермахта есть хлестаковщина. Тогда произошло свидание, протокол которого теперь Вы должны были уже получить {259}, если даже не получили первый, отправленный с оказией, то наверное уже получили второй, заказной, посланный на имя Коновалова. Из него Вы увидите, что мы заявили себя эмигрантами, в Россию не просились, но заявили, что после происшедшего, мы больше не хотим их свержения, и хотели бы не личного, а массового примирения с эмиграцией, как символ установления нового строя. Когда Кобецкий писал, что мы ходили с Одинцом и патриотами, он просто лгал, но заведомо, т. к. наше отношение к патриотам всем было известно, и Кобецкий с ними в контакте. Прибавлю, что через несколько недель Богомолов меня одного вызвал и спрашивал, не хочу ли я поехать в Россию. Я ответил, что поставлю этот вопрос, только когда все эмигранты получат право вернуться.