Олег Будницкий - «Права человека и империи» - В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг.

Характерно, что Алданов за разъяснениями собирается обратиться не к Маклакову, а к другим людям, — и дело здесь, очевидно, не только в нежелании тревожить своего друга: ведь письмо будет написано тем же почерком! Правда, в этом случае Маклаков поспешил продиктовать разъяснения машинистке:

«Сегодня утром из офиса послал Вам письмо, торопился, чтобы не поддерживать Вашего напрасного беспокойства, вызванного в конце концов моим почерком, надеялся, что Вы разберете в этом письме по крайней мере самое главное, т. е. "потерю голоса", а не головы» {61}.

Алданов, при всей его корректности, почти в каждом письме продолжает сетовать на то, что не разобрал в письме Маклакова значительной части, а то и вовсе не понял его смысла:

«На этот раз многого не разобрал в Вашем письме, — извините, что не отвечаю, если в нем были вопросы? По-видимому, их не было, оно главным образом о Керенском?» {62}

«На этот раз» можно было бы назвать преуменьшением года, ибо эти «разы» продолжали повторяться с завидной регулярностью — а именно с той, с какой приходили рукописные послания Маклакова:

«Я в Вашем письме, несмотря на все старания, не разобрал, что именно Вы в его книге прочли "с ужасом" ("рассказ о последних годах"… Чего? Или кого?)» {63}.

«Я Ваши письма всегда читаю три раза: в первый раз "начерно", пытаюсь разобрать основное содержание, а дальше уже разбираю, как могу и далеко не всегда удачно, каждую строку. Теперь при первом чтении взволновался: Вы пишете в 5 часов утра и говорите, что письмо "довольно неожиданное по содержанию"? Потом долго разбирал, большую часть разобрал, но не совсем понял. Вы приводите в порядок бумаги, но ч т о Вы хотите с ними делать? И почему это Вас тревожит? И могу ли я чем-либо тут Вам помочь? Я с радостью сделаю все возможное. Тронут тем, что Вы обратились ко мне. Кое-что все-таки не разобрал, — не главное ли? Это меня немного беспокоит. Пожалуйста, если я главного не понял, напишите только одну страницу, — пока у Вас рука не устает, я кое-как разбираю» {64}.

Наконец, в одном из последних писем:

«Вы правильно угадали причину того, что я не писал Вам со дня Ваших именин: действительно, я ничего не разобрал в предпоследнем Вашем письме и почти ничего, кроме 3–4 строк, в только что полученном. Просто не знаю, что делать: как отвечать, когда не знаешь, на что?» {65}

Иногда Алданов возвращал письма Маклакову, чтобы тот отдал перепечатать или переписал, предположительно более разборчиво, ту или иную страницу. После получения одного из таких возвращенных текстов, Маклаков признался: «Теперь почерк так испортился, что я сам не разбираю, что написал» {66}.

Алданов среди корреспондентов Маклакова был, разумеется, не одинок. Ариадна Тыркова сетовала, что ей трудно разбирать маклаковские «мушиные лапки» {67}и нередко отвечала на его письма, уловив лишь их общий смысл {68}. Роман Гуль сравнивал почерк Маклакова с иероглифами {69}. Подобные высказывания и сравнения можно найти у любого из корреспондентов Маклакова.

Да что корреспонденты! Сам Василий Алексеевич частенько не мог разобрать им написанное. Он признавался: «Первого почерка своего я сам не разбираю и должен сначала с него сам для переписывания переписывать» {70}.

Однажды Маклаков пытался «для работы» найти какие-то сведения в своем дневнике, который он вел в бытность послом с июля 1917 по ноябрь 1924 г., и пришел к выводу, «что и сам плохо в нем разбираюсь, и что надо бы его переписать» {71}. H.H. Берберова, пытавшаяся читать дневник Маклакова в Гуверовском архиве, писала, что он «неразборчив на 80 %, иногда непонятно даже, на каком языке написаны отдельные страницы — на русском или французском». Это, пожалуй, едва ли не единcтвенное утверждение, c которым можно согласиться в ее состоящей из ошибок, а местами намеренно лживой книге {72}.

Более чем прав был Алданов, когда писал:

«Ох, много будет трудиться Ваш биограф, "читая" Ваши письма в архивах. Вы оказываете ему плохую услугу, — я помню, как интересны и ценны были Ваши письма, переписанные на машинке» {73}.

«Расшифровка» (впрочем, это слово в данном случае можно употребить и без кавычек) собственноручных писем Маклакова являлась, пожалуй, наиболее сложной задачей при подготовке данной публикации. По счастью для его корреспондентов — и для историков — большинство писем Маклакова — диктовки секретарю или его сестре Марии Алексеевне, или же перепечатки с автографов, выполненные лицами, научившимися за десятилетия разбирать его почерк и имевшими возможность обратиться к нему самому за разъяснениями. В частности, сотрудницей Офиса по делам русских беженцев E.H. Штром. Однако временами, когда «переписчица» (как тогда называли машинистку) была в отпуске или болела сестра, Маклаков писал письма от руки. В 1950-е гг. эти ситуации возникали все чаще, сестра тяжко болела, неоднократно попадала в больницу или находилась в доме отдыха. В результате — большая часть писем Маклакова 1950-х гг. написана от руки.