Петр Черкасов - Правители Франции XVII-XVIII века

Среди них был и Максимильен Робеспьер. В Париже, откуда он избирался в этот раз, он получил 333 голоса (из 525) — самый высокий результат. Ему удалось обойти даже бывшего мэра Парижа, своего недавнего соратника Жерома Петиона, переметнувшегося к жирондистам. Петион все же сумел избраться в Конвент, но не от столицы, а от департамента Эр-э-Луар. В Конвент от Парижа был избран и младший брат Робеспьера — Огюстен.

Преобладающее представительство в Конвенте (примерно 400 мест) получило так называемое «Болото» («Marais»). Это были депутаты-центристы с неопределенными политическими взглядами, постоянно колебавшиеся между левой и умеренной фракциями. Левая фракция (до 150 депутатов), неформальным лидером которой стал Робеспьер, получила название «Гора» («Montagne»), так как входившие в нее депутаты заняли верхние места в амфитеатре зала заседаний. Их стали называть «монтаньярами». Умеренные (до 170 депутатов) были представлены сторонниками Бриссо — жирондистами.

На первом же заседании Конвента, открывшегося 22 сентября 1792 года, Франция была провозглашена республикой. И монтаньяры, и жирондисты, и «болото» были едины — Франция никогда больше не будет монархией. Но на этом единство взглядов себя исчерпало.

Какой должна быть Французская республика? На каком фундаменте будет строиться ее здание?

С самого начала между монтаньярами и жирондистами в Конвенте разгорелась ожесточенная борьба, в которой Робеспьер и Бриссо стремились склонить каждый на свою сторону колеблющееся «болотное» большинство. Жирондистам это удавалось лучше, чем их политическим соперникам. По этой причине историки назвали избранный Конвент жирондистским.

Для Бриссо и его единомышленников принципиально важным был вопрос о надежных гарантиях для новых собственников. Для монтаньяров речь шла о другом — достижении политического и социально-экономического равенства, что пугало жирондистов.

Глубокие политические противоречия между двумя группами республиканцев были дополнительно окрашены взаимной личной неприязнью их лидеров. Бриссо и его сторонники усматривали в Робеспьере диктаторские наклонности. «Робеспьер, я тебя обвиняю! Я обвиняю тебя в стремлении к высшей власти!» — бросил в лицо лидеру монтаньяров депутат-жирондист Жан-Батист Луве, выступая 29 октября 1792 года в Конвенте. С этого момента обвинения в диктаторских помыслах Робеспьера станут лейтмотивом многих выступлений жирондистов с парламентской трибуны. Ему припомнили и его позицию против развязывания войны с «внешней контрреволюцией» (март-апрель 1792 года), и демонстративное безразличие, проявленное в день «народного гнева» (10 августа 1792 года). Жирондисты требовали создания комиссии по расследованию деятельности Робеспьера и попытались организовать судебное преследование его ближайшего сподвижника — Жан-Поля Марата, депутата Конвента, издававшего газету «Друг народа», которую они, надо признать, не без основания считали экстремистской.

Робеспьер, выступая в Конвенте 5 ноября, сумел отбить развернутую против него атаку и даже защитить Марата, публично лишь пожурив его за «крайности». В этот раз он попытался оправдать и «сентябрьскую резню». Народ, по его убеждению, учинил расправу над узниками из-за прямой угрозы иностранной интервенции и по причине бездействия Революционного трибунала, подолгу не рассматривавшего дела арестованных и даже выпустившего на свободу ряд очевидных преступников.

К ноябрю 1792 года Робеспьер уже не тот принципиальный противник смертной казни, каким он был в 1789 году. Теперь он признает ее целесообразность, но настаивает на законности применения. Только государство может казнить и миловать, считает Робеспьер, но если оно бездействует, то народ может присвоить это право себе, что и проявилось в сентябрьские дни 1792 года.

В ноябре 1792 года он стал одним из инициаторов судебного процесса над низложенным Людовиком XVI. Причем, явно опережая результаты расследования, заявил, что «король-изменник» достоин смертной казни. «Король должен умереть, чтобы жила Республика», — говорил он. Принцип «революционной целесообразности» был для него важнее, чем доказательство вины подсудимого на открытом процессе. При этом, как ни странно, он все еще продолжал считать смертную казнь «злом», но злом неизбежным, диктуемым в определенных обстоятельствах высшими государственными интересами. «Неужели вы хотели бы революции без революции?» — обращался он к депутатам.