Михаил Барг - Великая английская революция в портретах ее деятелей

Итак, лишь громадным перевесом политического опыта и искушенности классов-союзников над политическим опытом народных низов можно объяснить односторонний характер свершений этой революции — исключительно в интересах этих классов. Однако то обстоятельство, что эти классы обязаны были Кромвелю подобным развитием событий, они уразумели далеко не сразу. Должно было миновать два столетия, прежде чем они осознали эту истину и, осознав ее, увековечили имя Кромвеля статуей, воздвигнутой перед святая святых национальной истории — парламентом.

Пронизана противоречиями и подлинно героическая, рыцарски благородная борьба Джона Лильберна, которую он вел под знаменем свободы и равенства всех сынов Англии независимо от их сословного и имущественного положения. Однако то обстоятельство, что он в конечном счете связывал демократический идеал с принципом собственности, что прозрение далекого политического будущего им обосновывалось ссылками на предания далекого прошлого или на столь же архаическую феодальную юридическую традицию, с достаточной полнотой обнаруживает меру политической незрелости социальных сил, в нем себя персонифицировавших. И разве не о том же свидетельствует и то печальное для судеб левеллерского движения в целом обстоятельство, что Лильберн и его сподвижники, находясь осенью 1648 г. на вершине своего политического влияния, передоверили Кромвелю и его окружению судьбу «Народного соглашения». Узник королевских казематов, Лильберн и в годы революции оставался по большей части в заточении как «опасный враг» новых хозяев жизни. Однако идеалы, отстаивавшиеся им ценой собственной жизни, не остались бесплодными. Они вошли в сокровищницу освободительной мысли человечества, из которой широко черпали народы, сражавшиеся за свою свободу в Европе и Америке.

О Джерарде Уинстенли как человеке мы знаем слишком мало, но как о мыслителе знаем почти все. И то, что нам известно, потрясает своей загадочностью из-за неожиданной глубины и прозорливости им созданного. Во всяком случае ничего более глубокого и проницательного о характере событий 40-х годов XVII века до него и столетиями после него не сказал ни один историк, ни один мыслитель, к этим событиям обращавшийся. Поистине нужно было спуститься так глубоко в самую гущу жизни наиболее обездоленных масс, чтобы подняться духовно так высоко над всей ученостью своего времени. Однако и то, чему учил Уинстенли, не было лишено глубокой противоречивости. В самом деле, несоединимыми политически и социально являлись по сути коммунистический идеал сельского плебса об уничтожении частной собственности и превращении всех материальных благ в общее достояние и требования мелких хозяев-крестьян об освобождении их собственности от феодальных пут и повинностей. Иными словами, то обстоятельство, что только плебс, лишенный собственности, был в Англии XVII века способен поднять знамя антифеодального аграрного переворота во имя торжества трудовой крестьянской собственности, являлось признаком не силы этого переворота, а его роковой слабости. Цели сельского плебса в революции могли только оттолкнуть массу крестьянства от активных выступлений под знаменем, поднятым диггерами. Иначе говоря, если союз с буржуазией — будь он исторически возможен — сулил бы в тех условиях крестьянству признание его собственности на обрабатываемые наделы, то союз с плебсом ставил с самого начала под угрозу само ее существование. В этом противоречии трагедия и плебса, и крестьянства как класса в этой стране. В этом глубокий трагизм начинания Уинстенли на холме Св. Георгия. Однако это противоречие являлось в такой степени отклонением от исторической нормы, что даже гениальному Уинстенли не дано было его разгадать.

Имени Уинстенли пока что не найти на мраморе национальных памятников Англии. Но в память человечества его имя вписано навечно наряду с именами величайших социальных мыслителей и борцов за свободу человечества.

Как известно, новое прочтение истории Тридцатилетней войны (1618–1648) в том и заключается, что в ней усматривают военный конфликт двух цивилизаций, находившихся не только в политическом, но и в идеологическом противостоянии. Суть его вкратце сводится к следующему. Согласно этой концепции, воплощением государственности — наследия ренессансной теории и практики, окрашенной протестантизмом, — являлись Соединенные провинции; им противостоял другой тип государственности, вдохновлявшейся идеологией контрреформации, воплощенной в политике Испании. Разумеется, было бы примером упрощенчества усмотреть в этой войне только конфликт между странами — поборницами капитализма, с одной стороны, и старого порядка — с другой. Коалиции воюющих государств формировались по линиям, весьма и весьма касательным к указанному водоразделу. Тем не менее в своей подоснове смутно прогреваемых общественно-экономических интересов, может быть даже как историческое предсказание, указанный водораздел несомненно уже присутствовал и давал о себе знать (см.: Polišensky J. V . The Thirty Years War. Berkley, 1971. P. 9).